Пояс.
Жупан.
Шапка.
Не идти ж к ведьме в услужение оборванцем?
— Куда-куда? — поинтересовалась Акулина таким пресладеньким голосочком, что Антошка себя мысленно проклял. А ведь надо было обождать вечера, когда б Акулина с матушкою во вдовий дом пошли, сегодня аккурат собирались к Крумчихе на посиделки. Вона, маменька и тесто зачинила, на блины.
Зоська б за ними увязалась, тут и думать нечего.
А он бы сказался больным и… с другое стороны, ночью в лес соваться страшно.
— К ведьме, — решился Антошка и грудь выпятил, для пущей важности. — Пойду служить ей верой и правдой. А она меня за службу наградит.
Небось, если Гришаньке за малость такую золотой зачарованный дала, то Антошка и целый кошель принесет. То-то будет им радости. И Акулинке приданое справит, и меньшой, а матушке платок купит, расписной, из тех, что купцы из Китежа везут.
— К ведьме, — повторила Акулина тоном, ничего-то хорошего не предвещающим. — Зоенька, девонька, дай-ка мне рубель[1]…
Та-то ей и подала.
— Ты чегой? — в душе шевельнулось нехорошее предчувствие.
— И чем ты служить-то собираешься, убогонький? — Акулина хлопнула доскою по ладони.
— Верой и правдой! — пискнул Антошка, к окну отступая.
Что-то подсказывало, что о рубахе пора забыть.
И о портах.
И о поясе батюшкином наборном, который маменька на самом дне сундука хранила для особого случая, то ли свадьбы Антошкиной, то ли еще какого.
— Верой, стало быть… — Акулина наступала медленно. — Забор не правленый, того и гляди обвалится. Крыша в курятнике посыпалась, венцы подгнивать стали, а он к ведьме собрался!
— Да я скоренько!
Вот нормальные в избе венцы, еще сотню лет простоят, а то и две. Антошка же… он же ж новую избу поставит, а то и терем…
— Крышу третий год кроешь… — Антонина глядела прямо в глаза. — И все никак…
Она вдруг опустила руку и, глянувши на Антошку по-новому, сказала вдруг:
— А и вправду, шел бы ты к ведьме…
— К ведьме? — жалобно повторил Антошка.
— К ведьме, к ведьме… авось и сгодишься на что, хотя сомневаюся. Но тут от тебя точно пользы, что с козла молока…
И зря это она!
Имелась от Антошки польза и немалая! Он, между прочим, о жизни думал, о том, как бы всех счастливыми сделать, особенно матушку, что к старости стала ворчлива не в меру.
— А… рубашку дашь? — он с подозрением покосился на сестрицу, что стояла в дверях с видом презадумчивым.
— Обойдешься. Ведьма тебе новую справит.
— Две, — хихикнула Зоська.
А то и верно! Ведьма, небось, не такая, как эти безголовые, которым лишь бы смеяться над замыслами Антошкиными, от которых, может, судьба всего Канопеня зависит. Ведьмы-то сами по себе бабы злющие, а когда без мужика, так и вовсе невозможными делаются.
Антошка же…
Он, может, собою жертвует во общественное благо!
Именно!
— Вот-вот… — Акулина махнула доскою на дверь. — Иди, болезный…
Антошка покосился на дверь. И на сестрицу. И на доску в ее руках.
— Иди-иди… к ужину все одно возвершешься.
Упрашивать себя Антошка не стал. Что они понимают, бабы… он всем покажет! Докажет! И ведьма, она же ж не дура, оценит свое счастье. А они еще локти кусать станут.
Особенно Переслава.
Тоже мне, кислого молока… испорченного… ага, небось, у нормальной хозяйки молоко не портится, даже кислое.
— Думаешь, пойдет? — донесся в сени Зоськин голосок.
— Может, и пойдет. Дури, небось, хватит… ты не гладь поверху, а прижимай, чтоб оно раскатывалось нормально. От так, с силою.
— А если она его и вправду… к себе возьмет?
— Тошку? — Акулина преобидно фыркнула. — Она ж ведьма, а не дура. На кой ей этакое счастие надобно?
Стало обидно.
И обида погнала Антошку от дома. Он и сам не заметил, как на дороге оказался. А оказавшись, вдруг подумал, что, может, поспешил?
Дорога гляделась длинною, пыльною… и жарко было.
И в животе опять заурчало, намекая, что если подольститься к дядьке Тимофею, то он работенку сыщет несложную. А после и пожалеет, и накормит.
И Аленка у него давно заневестилася, пускай всего-навсего племянница, зато работящая, зуховитая и, главное, на него, на Антошку с интересом поглядывает. Собственные-то дочки Тимофеевы разъехались далече, старшая в Канопене сидит, замуж за купца выскочила, младшая и вовсе где-то то ли при границе, то ли за нею. Так что корчму свою дядька Аленке отпишет.
Не раз сам о том говаривал.
…правда, у Аленки этой сынок имелся, и родила она его, безмужнею будучи, потому-то и не спешат к ней свататься, даже за корчму.
Антошка же…
…дите-то, чай, много не ест. И подрастет, помощником станет. Антошка его сам читать научит, мудростью поделится…
С этакими мыслями он до леса и дошел. Повернул бы, почти даже решился, небось, Аленка-то обрадуется, кислым молоком потчевать не станет. Матушка, может, не совсем обрадуется, потому как дите чужое и вообще… но он, Антошка, уже взрослый.
И к дядьке переселится.
А то корчму бабе оставлять, конечно, можно, но неразумно. Вот и будет перенимать всякую корчменную премудрость.
Лес пахнул сыростью, зазвенел комарьем, что слетелось тотчас, человечьей крови жаждая. И Антошка, притомившись, присел.
Вернется.
Ведьма… это ж ведьма. Кто знает, чего ей в голову взбредет? А ну как вправду Антошка не глянется? Особливо теперь, мокрый, вспаренный и без рубахи шелковой.
За рубаху особенно обидно стало.
А с другой стороны, может, оно и к лучшему? Вот вернется Антошка домой, пыль оботрет, взденет рубаху свою, кудри частым гребешком расчешет… еще можно Акулинку попросить, чтоб она помогла. Небось, для этакого дела не откажет, она с Аленкою давно приятельствует, хотя ж матушка этого приятельствования категорически не одобряет.
А вот Антошка мешаться не станет.
Если, конечно, Акулинка поможет ему с волосьями, разберет на прядочки, сахарною водицей смочит и после на тряпицы закрутит. А там всего-то погодить, чтоб высохли, и локоны будут правильные, ровные да пригожие.
Он вздохнул и с тоскою поглядел на дорогу. Путь обратно представлялся далеким, а вперед — страшным, ибо лес темнел, шумел и глядел на Антошку недобро.
В животе опять заурчало.
И Антошка шмыгнул носом.
