— Но ведьмы упрямы, пожалуй, упрямее магов. Ею завладела эта мысль: уйти. Найти место, где не будет ни магов, ни ведьм, ни силы, где одни лишь обыкновенные люди.
И у неё получилось, пожалуй.
Там, дома, и вправду не было ни магов, ни ведьм, а только одни лишь обыкновенные люди.
— Правда, у неё не выходило. Ладушка пыталась. И в ведьмином лесу, и дома. Она считала, высчитывала что-то… злилась. Бросала все. И начинала сначала. Не знаю, что гнало её, то ли обида на супруга, то ли страх, что он добьется-таки своего…
— А он…
Стася открыла глаза.
Искры ластились к коже, больше не обжигая, будто признав за Стасей право касаться их. Они поднимались над ладонью и опускались, разливаясь дрожащим робким светом.
— Он явился по первому снегу. Не один… еще трое магов немалой силы… потребовал встречи со мной. Привез указ государев… смешно… государственное дело…
Смешно не было.
Ни Стасе, ни ему самому, что отвернулся, показывая полупрозрачную спину.
— Мне повелевалось немедля вернуть Ладушку законному супругу.
— И вы… отказали?
— Я спросил, как он далее мыслит их жизнь… глупый мальчишка, — Евдоким Афанасьевич покачал головой. — Он вбил себе в голову, что если запереть Ладушку в тереме, а после раз за разом говорить ей о любви, то она возьмет и поверит. Простит его. И они заживут вдвоем долго и счастливо. Только, конечно, сперва её лишат силы, чтобы не сбежала. Но потом, без силы, когда она станет обычною, они всенепременно заживут долго и счастливо.
Теперь светилась уже кожа.
Мягко, странно… Стася потрогала руку, но ничего-то не изменилось.
— Он тоже был упрям, этот мальчишка, уверившийся, что лишь ему известно, как нужно жить правильно. Он видел во мне врага, который стоял на пути их с Ладой счастья. И готов был воевать.
— А вы?
— И я… готов был. В конце концов, закон стоит превыше воли отдельного человека, даже если это воля государя. О чем и поведал. А после закрыл свои земли.
— Но она все равно ушла?
— Когда я вернулся, Лады уже не было… я почувствовал это. Я… искал. В доме. И в лесу, но тот сказал мне, что осиротел. И деревья плакали, а я с ними. Я бродил там, звал её, не способный поверить, что она и вправду ушла… из мира.
Стася поднесла ладонь к губам и вдохнула свет.
Точно вино.
Из одуванчиков.
— И ушла ведь, как была, в домашнем платье, не прихватив с собой ничего-то, пусть даже давно уж собрала котомку на этот случай. После я понял, что она, верно, пошла за мной и слышала наш разговор. И… страх её стал столь велик, что подчинилась ему и сила, и сам этот мир, открыв тот путь, которого она желала.
— В мир, где нет ни магов, ни ведьм, — завершила рассказ Стася. И обняла себя. — А… вы?
— Я отписал о случившемся что в Ковен, что в Гильдию, но мне, как видится, не поверили. Потребовали пустить представителей. Я согласился, мне тогда еще мнилось, что Ладушка вернется, а потому я все же искал пути примирения. Не себя ради, но ей здесь жить было… они приехали, долго ходили по дому, а вот в её лес войти не сумели, — Евдоким Афанасьевич усмехнулся. — Пытались, что маги, что ведьмы, но никого-то он не пустил. Кроме того глупого мальчишки… тот ушел, чтобы вернуться через три дня. Так ничего и не понял. Ругался крепко. Обвинял меня, мол, это я… и ведьмы… что с самого начала надобно силу обрезать, и тогда-то… я не выдержал, высказал, что накипело. Там и вовсе выставил прочь и его, и остальных. Тягостно стало слушать. Отписался жене, что ныне она живет сама, без моего участия, что… отпустил людишек, кроме тех, которые сами пожелали остаться. И закрылся от мира. Так и жил.
Доживал.
Ждал.
Он не скажет, не признается, но Стася знает — ждал. Каждый день, и дом держал для неё, той, которую любил. И даже после смерти не способен был отказаться от этого ожидания.
— Как почувствовал, что час мой наступил, то и запечатал поместье. Не думал, право слово, что печать эта и мою суть удержит, но… как вышло, так вышло…
— Ведьма! — донеслось со двора. Звонкий голос всколыхнул искры, заставив их подняться и закружиться. — Выходи сражаться!
Это еще что за…
Маланька шла-шла и Басенька с нею, пыхтела, потому как ноги гудели, и вовсе не привычная она была столько ходить. Сапожки, казавшиеся мягонькими, задубели будто бы, подол сарафана так и норовил за ветки зацепиться, будто сам лес Басеньку удержать желал.
Но она шла.
И вышла.
И… это не было лесом, скорее уж старым позаброшенным садом, навроде того, что в Охронюшках стоял подле дома, батюшкою по случаю прикупленного. Батюшка, помнится, еще сказывал, что дом старый, господский, и сад тоже.
И дерева, пусть неказистые, да непростые.
Восстановятся.
Им уход надобен. А после глянул на Басеньку и так молвил, мол, с детками тут хорошо будет. Она тогда и не поняла, с какими-такими детками. Что сказать, малая была, дурноватая, теперь вот подросла и поумнела.
— Да погодь ты, — сказала Баська и, дотянувшись до Маланькиного рукава, за него дернула. Подруженька и остановилась.
Оглянулась.
Нахмурилась, будто бы не понимая, где она да и вовсе что тут деется.
Моргнула раз, другой и рот рукой закрыла.
— Тихо, — строго велела Басенька, сама озираясь с немалым любопытством. Сад… саду она не боялась, это вам не лес. В садах, небось, волки не водятся, только если клопы да плодожорки, но с ними Басенька как-нибудь справится.
И с комарьем.
Она шлепнула себя по шее, поморщившись — небось, к завтрему раззудится.
В остальном… сад себе и сад. Заросший. Малинник вовсе забуял, небось, дичающий, с такого ягоды приличной не возьмешь. И былье сухое торчит средь зеленых веток. Трава поднялась по колено, если её и косили, то во времена незапамятные. Розовый куст перекривился, почти лег на эту траву, раскидавши усыпанные белыми бутонами плети.
— Идем, — Басенька подняла подранный подол, который ко всему еще и росами напитался, сделавшись тяжелым.
— К-куда?
— Туда, — она указала на белую громадину дома, что виднелась где-то там, по-за деревами.
— А… может, не надо? — Маланька явно к дому идти не хотела. Да и Басенька, говоря по правде, не особо. Но как иначе-то?
Лес ведьмовской?
Он самый.
Дорога к саду привела? А значится, и сад тоже ведьмовской, зачарованный. Может, где-нибудь там, в нем, на дубу — правда, дубу в саду делать нечего, но может, в ведьмовских и дубы растут, кто ж знает — главное, о семи цепях висит гроб хрустальный. А в нём королевич, ни жив, ни мертв…
