— Зеркало…
— Дуры, — тихо произнес голос над самым Стасиным ухом. И она согласилась, что в чем-то Евдоким Афанасьевич определенно прав.
— Шли бы вы домой, девочки, — вздохнула Стася, подозревая, что так просто от ночных гостей ей не отделаться. И догадка подтвердилась, когда обе одновременно головами покачали.
— Темно, — сказала Бастинда Фроловна.
— Страшно, — добавила сердечная её подруженька.
— Далеко! — сказали обе и уставились на Стасю печально.
— И что мне с ними делать? — спросила она шепотом.
— Скажи, чтоб служить остались, — Евдоким Афанасьевич по-прежнему показываться не спешил, то ли посторонних стеснялся, то ли, что куда более вероятно, не считал именно этих посторонних достойными лицезреть особу его.
— И они тоже?
Да и согласятся ли… что-то подсказывало Стасе, что на служение девицы точно не рассчитывали. Королевичи — это одно, а уборка — совсем даже другое.
— А ты попробуй…
— Хорошо, — Стася мучительно постаралась припомнить, что там в детстве говорилось о служении ведьмам, но в голову лезло иное.
Про печь.
Лопату.
И хитрых детей, умудрявшихся испечь несчастную старушку.
— Служить будете, — сказала Стася, грозно сдвинув брови.
Не помогло.
Девицы насупились.
— Отслужите…
— …три месяца, — подсказал Евдоким Афанасьевич.
— Три месяца и три дня, — Стася повторила, решив, что если с днями, оно как-то солидней звучит, — верой и правдой, награжу, а нет…
Кожа зазудела, и Стася вытащила руку из-за спины.
— …по службе и награда будет…
Ладонь окутало зеленоватое сияние, которое росло-росло и выросло, раскрылось тончайшими побегами. А те, дотянувшись до девиц, обратились полупрозрачным облаком.
— Ведьма! — выдохнула Бастинда Фроловна, ткнувши подружку локтем. — Всамделишная! А я тебе чего говорила!
Лилечка спала.
И во сне казалась бледной и хрупкой, но и только. Никита Михайлович Дурбин задумчиво потер подбородок и поморщился: опять щетина лезет. А ведь недавно выводил, казалось.
Вот ведь…
И главное, в этой глуши не сыскать зелья, что рост волос приостановит. Не возят-с.
Моды нет-с.
Местные напротив все больше бороды растят, не понимая, что сие уже немодно. У них, Канопеньских жителей, собственный взгляд на то, каковым мужчине быть надлежит. И кажется, весьма скоро Никитке придется местечковым порядкам соответствовать.
Он протянул было руку, но существо, что устроилось на подушке подле головы девочки предупреждающе зашипело.
А Лилечка открыла глаза.
— Что? — тихо спросила она.
— Спи, дорогая, — поспешила заверить Анна Иогановна, поправляя пуховое жаркое одеяльце. — Мы просто посмотреть…
Она сцепила бледные тонкие пальцы и уставилась на Дурбина, который кивнул, хотя вполне искренне полагал, что посмотреть девочку можно было бы и утром.
Впрочем…
Он и утром посмотрит, и позже, перед обедом, и после оного, и вечером, убеждаясь в том, что против всякое логики и правил, Лилечка… выздоравливает?
Пожалуй, о том говорить рано, но… тонкое тело её выправлялось, наливалось цветом, да и сама Лилечка за прошедший день стала… живее?
Пожалуй что.
Он все-таки коснулся влажноватого лба и замер, вслушиваясь, как бьется маленькое сердце, отмечая, что ритм его выровнялся, да и не только его.
Там, внутри хрупкого этого тела, что-то происходило. Что-то важное, противоречащее всему, что Дурбин знал, но если у него выйдет разгадать эту загадку…
…он сможет вернуться.
И вовсе не заштатным целителем, одним из многих, вынужденных влачить жалкое существование да угождать клиентам.
Нет…
Сколько их, вот таких вот, обреченных, подобных этой вот девочке, которая не должна была дотянуть до осени, но теперь…
— Все хорошо, — он искренне улыбнулся, радуясь даже не тому, что Лилечке стало легче, скорее уж этой, взявшейся из ниоткуда, надежде.
…если получится…
Лысое создание продолжало смотреть. И Дурбин мог бы поклясться, что оно видит его, Никитку, насквозь, со всеми его мыслишками и… а если это оно?
Морщинистое, уродливое до того, что и смотреть-то на него было неприятно, но…
…коснуться его Дурбин не решился.
А вот глянуть глянул, правда, ничего-то нового для себя не увидел. И это злило несказанно. Существо определенно имело отношение к происходящему, и сам факт наличия тонкого тела у животного озадачивал, но и только.
Ничего, Дурбин разберется.
Обязательно.
Он вновь потер подбородок… или разберется, или…
Анна Иогановна первой вышла из комнаты дочери, махнувши рукой няньке, которая тенью скользнула в покои. Спать она уляжется подле постели, на соломенном матраце.
…не его дело.
— Она… поправится? — спросила Анна Иогановна в который раз уже, и Дурбин привычно ответил:
— Не могу сказать.
— Но ей ведь лучше!
— Определенно, но… будем молить богов, чтобы улучшения эти носили постоянный характер.
— А они… они могут быть… — боярыня кусала и без того искусанные обескровленные губы.
— К сожалению, мы мало что знаем об этой болезни. И остается лишь молить богов о милости, — Дурбин мысленно поморщился. Ему бы делом заняться, а не тратить время на женские капризы.
— Молить… — с непонятною усмешкой произнесла Анна Иогановна. — Только и остается, что молить… только и слышу… я ведь здорова, верно?
— Вне всяких сомнений, — Дурбин поклонился и предложил боярыне руку. Сзади пристроились дворовые девки, наградивши и его, и собственную хозяйку укоризненными взглядами.
Что поделаешь, в провинции политесу не знают.
В провинции свои законы.
— Тогда почему я не могу родить? Я ведь… и к целителям ходила, и к ведьмам! Проклятые ведьмы… — это боярыня произнесла очень тихо. — Обещают одно, а на деле… ненавижу!
— Вы устали…
В покоях боярыни было душно и жарко, пол устилали меха, они же громоздились на сундуках, укрывали высокое ложе, готовое принять хозяйку.
— Устала, если бы вы знали, как я устала, — пальцы Анны Иогановны вцепились в руку. — И голова болит! Снова!
Она капризно выпятила губу, отмахнувшись от дворни, что окружила их плотным кольцом, то ли честь боярскую блюдя, то ли любопытство свое удовлетворяя.
