— Тогда… — второй, тот, что с пищалью, её поднял. Зря. Дурбин, может, и не воевал, но знает, что пищаль сперва перезарядить надобно. А эта пустая.
Только… пищаль разбойник отбросил, вытянув из-за пояса огромный уродливый пистоль.
— Не дергайся, магик, — присоветовал другой, который тоже пистоль держал, еще огромнее и уродливей первого.
…вспомнилось, что начальная скорость полета пули такова, что остановить её способны лишь щиты не ниже третьего уровня.
А то и второго.
Никитка сглотнул.
Умирать не хотелось.
— Эй, магик, ты откудова? — разбойник, который при ближайшем рассмотрении вовсе не выглядел грозно, пистолем повел. Был он не особо высок, рыж и конопат, и глаза его синие большие смотрели без злости, с насмешкою.
— Из Китежа.
— Ишь ты… Хромой, ты в Китеже бывал?
— Уходить пора, — сплюнул Хромой, который глядел на Никитку пристально. И чуялось, что, вздумайся ему хоть пальцем пошевелить, хоть подумать о заклятьи, как пристрелят.
…а щиты у Никитки никогда-то толком не выходили.
Зачем они целителю?
— Да ладно, — рыжий с легкостью на возок взобрался. — А… драсьте, тетка Марфа! Вот и свиделися… привет, деточка, ты меня не знаешь, и я тебя не знаю. А вот батьку твоего, так очень даже…
Он сделал козу.
Нянюшка лишь крепче обняла Лилечку и строго промолвила:
— Не тронь дитя, безбожник…
— Уходим, — повторил Хромой, который вовсе не хромал. Во всяком случае он умудрился и тело обыскать, снявши с мертвеца — уже с мертвеца, пусть Дурбин и чувствовал в кучере слабую искорку жизни — пояс — и с Дурбина глаз не сводить.
— Уйдем, погоди… иди сюда, милая.
— Нет, — сказала Лилечка, к няньке прижимаясь. И та кивнула, что не отдаст дитя.
— Ишь ты… иди, я не обижу… с папенькой твоим переговорю. Вот он меня, помнится… обидел.
Где-то неподалеку, совсем даже рядом, громыхнуло. И звук выстрела — теперь-то Никитка в жизни его с другим не перепутает — заставил Хромого отвернуться.
На мгновенье.
Но и этого хватило.
Руки сами взлетели над головой, смыкаясь, касаясь пальцами друг друга, создавая хрупкую сферу.
…щиты у Никиты Дурбина никогда не получались. В конце концов, он был целителем, но… и целители кое-что умеют.
Заклятье застыло, стабилизируясь. И рыжий, почуяв неладное, начал поворачиваться, выбросил руку, от которой к Дурбину устремилось темное колючее облако силы.
Вскинул пистоль Хромой.
И кулем повалился с коляски, погружаясь в сон, более похожий на паралич.
…запомните, использование данного заклятья оправдано лишь в случаях исключительных, — скрипучий голос наставника раздался в ушах. — Когда полная потеря способности двигаться и чувствовать идет во благо. К примеру, ежели имеете дело с ожогами, травмами после сдавления или падения, иными обширными повреждениями тела. Либо же с болезнями, причиняющими боль…
…Никита не знал, был ли Хромой болен.
Не важно.
Главное, что отразить клубок черных нитей он не успевал. И поняв, лишь улыбнулся, подмигнул девочке, надеясь лишь, что не зря потратил жизнь.
…а ведь и вправду…
Потратил.
На что?
На… парик с камзолом? Кружева… двадцать золотых за аршин, но выглядит… какая тут разница, как выглядит…
— Ах ты, безбожник…
Темные нити впились в тело, причиняя боль, и Никита выдержал. Оскалился и…
…его заклятье увязло в щите, окружившем рыжего.
— Что маг, выкусил? — засмеялся тот, вскидывая пистоль. — Ничего… на всех вас управа найдется… на…
Емелька Емельянов всегда-то полагал себя человеком везучим.
А что?
Родился-то он в Канебчицах, деревеньке крохотной, пусть и не бедной, но и не сказать, чтобы богатой. Но голодать ни он, ни братья не голодали, благо, хозяйство имелось крепкое, а дед так и вовсе сапоги тачал. Сказывали, некогда вовсе знатным сапожником был, но после постарел, руки не ослабли, но глаза видеть стали хуже. От и взял он Емельку, выбрал средь прочих себе в преемники.
Сообразительный ведь.
Шустрый.
И с дедом поладить сумел, всегда-то знал, когда и что сказать, а когда промолчать. Норов-то у деда еще тот был, да… но не в нем дело.
Сапожника из Емельки не вышло. И не от недостатку умения, скорее уж в хотении дело было. Кожи шить — дело долгое, муторное, а ему-то иного желалось.
Чтоб жить.
Чтоб не просто жить, как отец, денно и нощно на хозяйстве убиваясь и гордясь тем, но как люди с достатком, навроде купцов, которых Емелька на ярмарке видел. Или вот хозяина, барона Козелковича. Его Емелька тоже видел, еще когда тот в село наведывался, чтоб со старостою словом перемолвиться да речушку отвести на прежнее русло. А то ишь, переметнулась, лужок залила, на которым деревенские коров пасли.
Тогда-то Емелька с восторгом и ужасом глядел, как молодой боярин — тогда-то еще молодой, только-только борода пробиваться начала — с легкостью воду отодвинул, лужок освободил, а после еще и по полям прошелся. Староста-то следом увязался, ни на шаг не отступаючи, только кланялся угодливо, благодарил хозяина.
Пускай…
Емелька своего шансу не упустил. Кинулся боярину в ноги, прося с собою взять, обещая служить верой да правдой… ну а тот, на Емельку глянув, хмыкнул.
— Надо же, одаренный… — и слово это, сказанное будто бы вбок, Емелькину судьбу переменило.
За него боярин отдал отцу пять золотых к превеликой радости матушки: справит старшеньким приданое, а может, коров прикупит.
Или и то, и другое разом.
Эти вот её мысли, явные, бестолковые, самому Емельке казались смешными. И он, устроившись на закорках хозяйского экипажу, думал о том, как однажды сам явится в родную деревню. И не холопом Емелькою, но магом Емелей Аверьяновичем, человеком уважаемым. И как новый староста будет за ним ходить да спину гнуть, просьбами мелкими досаждая, а он, Емелька, станет думать, надо ли те самые просьбы исполнять.
Ну или еще как себя покажет.
Правда весьма скоро он понял, до чего ошибался. Сила-то в нем имелась, но жалкие крохи, которых и хватало разве что на малости, вроде как одежу барину почистить да сапоги, светильники силой наполнить, артефакты простенькие и…
…нет, в доме господском Емельку приняли любезно.
Комнатушку выделили, правда, не одному, но с Тишкою, холопом из дворовых, служивших Козелковичам не один год. Оттого на Емельку он поглядывал снисходительно.
