Только это пламя не жгло.
Оно окутывало, укутывало, нашептывало, что теперь-то все сладится, что теперь-то… а потом пламя стало силой, и Стася с головой погрузилась в нее, светлую, легкую, совершенно невозможную.
Разве бывает такое?
…Антошка честно думал, что помер.
А потом сделалось больно, и так, будто кишки живьем тянут. Он хотел заорать, но не заорал, ибо сил не было. Когда же силы появились, то и боль ушла.
Стало тепло.
Хорошо.
Будто бы он, снова малой, лежит под тяжелым одеялом, да на печке, и печка жарит, и одеяло греет, и так-то ему славно, что даже шевелиться лень.
Одеяло замурчало, и Антошка разом очухался. Глаза открыл. Надо же… лежит. А где? Не на печи, на каменьях, которые в плечи впираются. И в бок тоже. И… на грудях кот улегся. И на животе. И на ногах. А вот Музыкант над головой топчется, вздыхая тягостно.
Антошка хотел было спросить, что приключилось, но вспомнил вдруг. Все-то вспомнил и от воспоминаний этих в животе заурчало.
Или не от них, но от голода.
- Надо… - он все-таки дотянулся, погладил кота, который спину выгнул, под пальцы подставляя. – Надо…
А после сам растерялся, не зная, что делать.
Встать?
А ежели он раненый?
Антошка пошевелил ногою. И рукою. И второю ногою, а потом ногами и рукою одновременно. Пощупал живот, боясь обнаружить в нем дыру, но не нашел. После уж сумел сесть.
Оглядеться.
Рядышком дымились остатки экипажу. И холоп лежал. Вот ведь… зловредный был человечишко, а все одно жаль. Антошка встал на карачки и подполз: мало ли, вдруг да живой? Но головы у холопа, почитай, не было…
Антошка отвернулся.
Икнул, с трудом сдерживая дурноту.
- Надо… - повторил он, вытерев нос бархатным рукавом чужого кафтана. И выходит, что… его за князя приняли? Навроде, оно и лестно быть бы должно, но ничуть не было.
- Надо к Стасе, - принял решение он. – Ведьма умная… она разберется.
И поднялся.
Ноги дрожали. Руки дрожали. И сам он трясся, не от страху, но от волнения. А коты, разбежавшиеся было, тотчас собрались. И закрутился у ног Музыкант, только знай себе, хвостом метет, а под хвостом будто дорожка ложится. Кот сделал шажок, обернулся и сказал:
- Мряу.
- Иду я, - проворчал Антошка и огляделся. Беретку надо бы подобрать, а то же ж чужая. И красивая. Может, князь расстроится, ежель Антошка её потеряет.
Он ступил на кошачью тропу.
И остановился, пропуская Сметанку, которая норовила потереться о ноги. Заворчал недовольно Рыж… и Сметанка мяукнула в ответ.
- Иду, иду… - Антошка поспешил, стараясь не думать о том, куда и зачем он идет.
В конце концов, кошки дурного не посоветуют.
Глава 61 Повествующая о том, до чего сложно быть бабой
Не расстраивайся из-за людей. Они все равно умрут.
…из беседы старого опытного некроманта с учеником.
- Чегой? – мрачно спросила Медведева. – Ты чегой тут несешь, блаженный?
И на Мишаньку двинулась.
Медленно так. Всею мощью девичьей красы, которой в Медведевой пару пудов имелось. Мишанька даже дрогнул. Во глубине души. Ибо с прекрасными девицами ему, если и приходилось воевать, то исключительно в своих фантазиях.
А это не считается.
- Тогой, - ответил он, с места не сдвинувшись. И взглядом на взгляд ответил. Ноги расставил пошире, руки в бока упер. – Не дурите.
За Медведевой виднелись прочие боярские дочери, стоявшие одна подле другой, будто бы вместе, но все одно наособицу. Ишь, взглядами друг дружку награждают такими, что впору испугаться не того, что там, за стенами, творится.
- Смута грядет, - примиряюще сказал Мишанька. – И вас перебить хотят.
- Дурак? – с надеждой поинтересовалась Куницына, и носом шмыгнула, а после к носу этому платочек прижала. – Какая смута… девоньки…
- Никакой смуты не будет, - мягко улыбнувшись, ответствовала Димитриева. – Кому оно надобно.
И руки сомкнула.
Вот Мишаньке категорически не понравилось, как она улыбнулась. Так… насмешливо, будто знала наперед, что все-то Мишанькины усилия даром пропадут.
А рукава широкие.
И платье-то по той, другой моде… в этаком и броню упрятать можно. И…
- Стой, - рявкнул он, когда руки девицы медленно стали размыкаться. – Стой, или…
- Все будет иначе… - она склонила голову набок, глянув на Мишаньку этак, с жалостью. Убогих вовсе жалеть принято. – Во всем виноваты ведьмы… проклятые ведьмы, которые втерлись в доверие государю… которые пробрались во дворец, чтобы учинить…
- Чего она… - охнул кто-то.
А Мишанька… Мишанька вдруг понял, что и пошевелиться не способен. Треклятая же девка вытащила из рукава бусину. Как… то ли жемчужина крупная, то ли вовсе стекло, мутноватое, протертое с одного краюшку.
- Погибших, конечно, будет изрядно…
- Да ты… - Медведева замахнулась и осела кулем, охнуть не успела. А Димитриева сказала:
- Не стоит мне мешать. И тогда ваша смерть будет быстрой, но не сказать, чтобы вовсе безболезненной.
Бусину она подняла, и все-то, кто только был во дворе, уставились на неё, будто бы краше ничего-то не видели.
- Смотрите, смотрите… - зашелестели голоса. Кто-то ахнул от восторга, а вот Мишанька его не понимал. Бусина, как бусина. Крупная. Круглая. Белесенькая, как уж замечено было. И не переливается, наоборот, будто свет солнечный её стороною обходит.
Но девки глядят, что завороженные.
Рты раскрыли.
А Димитриева размахнулась и…
Мишанька тогда еще понял, что не успеет. Ни девок спасти, ни даже себя. Что бы ни было в этой от бусине, но оно на волю вырвется, и тогда… и отец опять же разочаруется. Доверил дело, а он, Мишанька, подвел. И… и помирать не хотелось.
Все сложилось одно к одному. Мишанька еще озлился крепко, и от злости этой, не иначе, треснули незримые путы. И он рванулся, понимая, что все одно не успевает, изворачиваясь, падая и бусину ловя. И поймал. Сдавил в ладонях, такую хрупкую.
- Что ж, - сказала с улыбкою Димитриева. – Так оно и лучше будет…
А после развернулась и пошла.
Мишанька же… и остался с проклятою бусиной, оболочка которой стремительно таяла. И… и когда растает, то что будет?
- Дай, - протянула руку Медведева. – Не про твою честь такая красота!
- А вы… - Мишанька перекатил бусину в ладонь, а после и в кулаке сжал, осторожненько, чтоб раньше сроку не порушить. Сколько у него времени осталось?
