И когда застыл, замер у самой воды жеребец.
- Тише… погоди… остановись… я помочь хочу… - Ежи говорил, уже почти не сомневаясь, что речь его конь понимает. Но остановиться тот способен не был. То ли не верил людям больше, то ли натура нечисти брала свое.
Он поднял копыто.
И опустил.
Попятился, не способный переступить через запрет…
- Тише, - Ежи провел ладонью по влажной шее, сбивая на землю тяжелые капли. – Тише… стань передо мной, как лист перед травой!
Простые слова. Бестолковые. И силы-то в них нет, как нет вовсе ничего, помимо самих слов, вот только жеребец сгибает шею и замирает, покорный.
И как это понимать?
Впрочем, понимание Ежи решил отложить на более позднее время. Теперь же он не без труда сполз с конской спины. Ноги дрожали. Руки тоже дрожали. Да и сам он позорнейшим образом трясся.
А жеребец…
- Смешно тебе? – поинтересовался Ежи, пытаясь отдышаться после лютой скачки.
Жеребец заржал.
- Понимаю… против природы не попрешь. И приказ… где он тебя нашел-то? И чем связал? Чем бы ни связал, но…
Мелькнула мысль, что коня, раз уж он покорен, следовало бы в Гильдию отвести, пусть уж сертифицированные маги разбираются, кто там и кого да с какой целью подчинил. Мелькнула и исчезла.
Стоять-то конь стоит, но как надолго его хватит?
Да и…
Жалко?
Нет, это ведь нечисть. И, если поискать, наверняка найдется кто-то, кого она укатала. Или сожрала. Или… и все-таки…
Ежи погладил серебряную шею.
- Показывай, что там у тебя… - пальцы зацепились на невидимую нить, которая натянулась и дрожала, грозя сдавить горло. И ведь сдавит.
Определенно.
Это здесь, у воды, близ стихии конь мог хоть как-то сопротивляться хозяйской воле. Оттого и принес сюда Ежи. И теперь… теперь надобно нащупать узел. А потом что?
Ежи думал, думал, но ничего-то лучшего, кроме как плеснуть в этот самый узел сырой силы ведьмаковской, не придумал.
- Прости, если что, - сказал он за мгновенье до того, как поделился силой. И узел вспыхнул, потемнел, а конь содрогнулся и упал на колени. Правда, вскочил тотчас, взвился свечою.
- Не шали, - велел Ежи.
Это было даже интересно, смотреть, как эта странная сила пожирает другую. Теперь незримая нить сделалась зримой, тонкою, из волоса сплетенною? Надо будет узнать, что это за волос… главное, что он истлевал на глазах, поглощаемый тьмою.
И конь чуял.
Вот глаза его снова сделались черны. Он попятился, затряс головой, разбрызгивая соленую морскую воду, заржал хрипло грозно…
- Я ведь и тебя могу, - на всякий случай предупредил Ежи, несколько, правда, сомневаясь, потому что не был уверен, что и вправду может.
Точнее может, но вот что?
Конь задрал верхнюю губу. Зубы у него оказались ровными и острыми. И глядя на эти зубы становилось несколько не по себе.
Но вот он замер.
И голову склонил. Ударил копытом, и на этот удар вода всколыхнулась.
- А теперь послушай, - Ежи говорил спокойно, зная, что будет понят. – Здесь тебе оставаться нельзя. Озеро – конечно, вода, но не та, которая тебе нужна. Ты ведь морскою рожден был?
Конь махнул головой. Значило ли это согласие?
- Вот и иди к морю. Останешься – маги найдут. Может, в ведьмаков они и не верят, но в водяных коней – вполне себе. И не дури, не трогай людей. Ясно?
Он пятился.
И пятился.
И… и оказавшись в воде просто-напросто рассыпался серебристыми искрами. Волна поднялась было и опала, а берег сделался пуст.
Вот ведь…
…а еще объяснительную писать придется. Наверняка. Князь, чтоб его, молчать не станет… думать о князе было неприятно, даже более неприятно, чем об объяснительной. А потому Ежи просто сел на мокрый камень, закрыл глаза и подставил лицо летнему солнцу.
Хорошо-то как…
Глава 14 О ведьмах и душегубах
…большинство книг о ведьмовстве скажут вам, что ведьмы работают обнаженными. Из этого следует, что большинство книг о ведьмовстве написаны мужчинами.
…из вступительной лекции о ведьмах и сути ведьмовской, коия была прочитана в ведьмовской же школе.
Мишанька открыл глаза.
Голова гудела. Во рту было погано. И стало быть, перебрал намедни… порой с ним такое случалось, особенно тем вечером, когда он с Охлыстиным спорить стал, кто больше серебряных рюмок поднимет. Выиграл, да… а голова гудела.
Аглая опять же разобиделась и упрямо делала вид, что понимать не понимает, сколь Мишаньке плохо.
Он закрыл глаза и попытался было нашарить кубок с рассолом, который должен был бы стоять подле кровати. Не нашел. Поднял было руку, чтобы нащупать шнурок, но тот не нащупался.
И Мишанька с раздражением вынужден был признать, что придется справляться самому:
- Сенька! – крикнул он и осекся, ибо голос прозвучал до странности тонко, по-бабьи.
Вот ведь… шутники.
В клубе порой случалось людей разыгрывать, и Мишаньке в том числе.
- Сенька! – крикнул он чуть громче, и от громкости этой тотчас виски заныли, он и потер их… попытлся сесть, но больно дернул себя за волосы.
За волосы?
За…
Мать его, волосы… длинные, светлые, слегка спутанные. А главное, не принадлежавшие какой-нибудь там особе легкомысленной, присутствие которой в Мишанькиной постели пусть бы и доставило проблем, но… но самому Мишаньке?
Он взял прядку.
Потянул.
И вынужден был признать, что волосы-таки принадлежат ему. Нет уж, это ни в какие ворота не лезет! Голос, волосы… они там, в Клубе, совсем берега попутали? Мишанька им выскажет, что думает, особенно Охлыстину, который, надо полагать, от души веселится, Мишаньку вспоминая.
Сам Гурцеев головой потряс.
Волосы как-то собрал, скрутил жгутом, причем получилось далеко не сразу. И главное, это оказалось даже больно! В общем, собрал. Сел.
Покачал головой и…
…и вспомнил.
Все вспомнил! Что жену проклятую, которая от счастья своего бежать вздумала и Мишаньку опозорила, что собственную поездку, папеньку с его угрозами и… и Аглаю.
Рука легла на грудь.
Грудь… в общем, в том, прошлой жизни, такая грудь несомненно вызвала бы одобрение, ибо была крепка и велика в должной мере, но не слишком. Теперь же Мишанька открыл рот и из него вырвалось клокотание. Он бы опять закричал, позабывши про честь родовую, но тут скрипнула дверь, отворяясь, и раздался нарочито-бодрый голос:
