И помогать не спешили.
Стася же… следила.
И не ждала. Совершенно вот нисколечко даже не ждала.
Сидела во дворе, который постепенно наполнялся людьми, большею частью в броне и при оружии, и абсолютно не ждала. А когда Ежи все-таки появился, то сказала ему:
- Дурак!
Громко так.
Она не хотела ссориться, но внутри что-то закипело, заклокотало и вообще стало обидно. Стася ведь беспокоится, а он… то в болото, то на коня. И вроде бы не просто так, вроде бы по делу, но ведь нельзя же, чтобы со слабой женщиной подобным образом обходится.
У Стаси, между прочим, нервы!
Сказала и застыла. Обидится.
Все мужчины обидчивы, особенно, когда подвиг совершат. Они же восхищения ждут и благодарности, а не вот это вот.
- Извини, - Ежи развел руками. И признался. – Я мокрый…
- Мокрый дурак.
- Это не конь… это я сам уже упал. Думал посидеть немного на берегу, а потом вставал и споткнулся. Глупо получилось, это да.
От макушки, которая начала подсыхать, и светлые волосы на ней поднимались этаким облачком, до штанов. С него уже не текло, но еще капало.
- Ты…
- Испугался, что он на вас бросится. На тебя. Князь как-нибудь да отбился бы.
Упомянутый князь, которому выпала высокая честь руководить здешним безумием и всеми этими вооруженными людьми, стоял неподалеку, изо всех сил делая вид, что стоит он исключительно по делу, а не чтобы за Стасей следить.
- Конюшню спалив? – Стася шмыгнула носом.
Вот плакать она точно не станет. Да и зачем? Все-то вон живы и здоровы. А что Ежи мокрый, так высохнет. И вообще солнце на дворе, жара, так что ему даже позавидовать можно: мокрым не так жарко.
- Это да… огневики все такие.
- А ты?
- А я теперь не знаю, что я вообще такое… в дом пустишь?
Стася хотела было сказать, что еще подумает, но потом кивнула. В конце концов, она взрослая серьезная женщина.
И вот теперь эта взрослая серьезная женщина взяла и куда-то подевалась.
Хорошо, хоть не на виду у всех.
В доме же, не в том тереме, а в настоящем своем доме, Стася закружилась. Попала в бальную залу – а иной эта огромная комната, в которой лес средних размеров вместится, и быть не могла – и закружилась, живо представив, как все было прежде.
Раньше.
С волками на мраморных медальонах, что украшали стены.
С музыкантами.
И музыкой.
Светом, пусть не свечей, но магическим. Дамы и кавалеры… как в кино. Лучше, чем в кино, потому что кино – это выдумка, а тут… она присела и погладила паркет, несколько утративший былое сияние. А потом встала и закружилась, и кружилась до тех пор, пока не упала, а упав, рассмеялась.
- Дома, - сказала она вдруг. – Я… дома?
- Надеюсь, - Евдоким Афанасьевич остановился на пороге залы. – Здесь я впервые её и увидел…
- Кого?
- Свою жену. Матушка устроила прием. Она все переживала, что я одинок, вот и созвала, кого могла… всех, кажется, незамужних девиц Китежа. Я еще идти не хотел. К чему мне жена? А матушка уговорила. Она была нездорова. Признаюсь, что тогда мне даже казалось, что она показывает себя более нездоровой, нежели это есть на самом деле.
Он ступал по пыльному полу осторожно, будто опасаясь потревожить эту вот пыль. А Стася сидела и разглядывала собственные следы.
- Она не дожила до появления Ладочки… может, и к лучшему.
- Этот дом…
- Твой.
- Мой, - согласилась Стася и повторила про себя: мой дом. Весь. От старых флюгеров, которые изрядно погнулись и давно уже не способны были выполнять свою работу, до подвалов. – Но… что было потом?
- Потом? Ничего-то особенного. Я влюбился. И мы танцевали. Много танцевали. Больше, чем следовало бы, а потому на следующий день пошел слух… и я не стал опровергать. Я попросил её руки. Матушка же… мне почудилось, что она не слишком была рада, хотя, конечно, странно… она уговаривала меня не спешить. Но я… никогда-то не испытывавший подобного, я опасался упустить свое чудо. Еще одна ловушка любви. Я видел, что меня не любят, но наивно полагал, будто мое чувство столь велико, что не ответить на него просто-напросто невозможно.
Он остановился у окна, и солнечный свет, пробиваясь сквозь стекло, делал призрачную фигуру почти прозрачною.
- Любовь – опасная игрушка. Будь осторожнее.
Стася кивнула.
Будет.
Всенепременно.
Следующие несколько дней прошли, как ни странно, в тиши и благоденствии. То есть, в относительной тиши, ибо дом наполнился вдруг людьми, которые этот самый дом отмывали, вычищали и вовсе приводили в порядок, чему сам дом, как Стасе казалось, был весьма даже рад.
И освободившись ото сна.
Стряхнув вековую пыль, дом помолодел, похорошел, вновь приоделся в шелка и бархаты.
- А я ей и говорю, куда ты тафту да в горячую воду пихаешь! – Баська стояла, уперевши руки в бока, что выражало крайнюю степень возмущения. – Дура безрукая!
- А она?
Маланька вот пристроилась на низенькой кушеточке, обивка которой несколько поблекла, но все еще сохранила общую целостность.
- А она сказала, что ей велено стирать, она и стирает… - Баська рукой махнула. – За всем пригляд нужон.
Она подхватила котенка под толстое брюхо и подняла, потерлась щекой о мягкую шерсть.
- Еще и ключница, стервь старая… небось, следить прислал этот ваш князь.
- Не мой, - меланхолично ответила Стася, которая с князем виделась дважды и даже приняла от него букет цветов. После двух десятков холопов цветы – это право слово, пустяк совершеннейший.
Но Ежи обиделся.
Виду не показал, но точно обиделся. Стася почуяла. И даже совестно стало. Немного. А потом… потом она решила, что в конце концов, женщина свободная, а Ежи сам держится так, будто бы он Стасе какой родственник дальний и не более того.
В общем, попробуй-ка разберись с этими мужчинами.
Тем более, когда они разбирательств всячески избегают, отговариваясь великой мужскою занятостью. Тут вообще, если разобраться, все-то заняты. Антошка и тот дело себе нашел, прочно обосновавшись на огромной местной кухне, в которой он вдруг стал единственным властелином. Даже присланные Радожским кухарки, попробовав воевать, признали-таки поражение.
Баська командовала дворней.
Маланька помогала.
Ежи учился. Евдоким Афанасьевич учил, а Стася… Стася, пожалуй, впервые за долгое время маялась бездельем. И если сперва она делала это с немалым удовольствием, то теперь…
