Удивленный Франц Фердинанд хотел что-то сказать, но тут веско и точно заговорил канцлер Одинцов:
– Вашу империю за разнородность ее составных частей не зря называют лоскутным одеялом. Но эта аналогия не вполне точная, ибо лоскуты не обладают собственной волей и не пытаются сами разорвать швы и убежать куда подальше. Так вот: с каждым годом эти центробежные тенденции будут лишь нарастать. Формирующиеся национальные интеллигенции яростно и громко будут требовать раздельного существования. И в то же время у вас отсутствует объединяющее имперское ядро, которое в Российской империи составляет процентов семьдесят, а в Германской – и все девяносто пять…
– О да, – сказал германский кайзер, самодовольно подкручивая ус, – что есть, то есть. Это самое ядро – наиболее нужная вещь для любой Империи. Необходимо, чтобы все подданные умели говорить на одном языке, а если он для них не родной, то они должны учить его в школе. А еще все должны быть уверены в том, что их соседи – это добрые друзья, а не так, как у вас: разные народы ненавидят, или хотя бы недолюбливают друг друга.
– Все это верно, – сказал канцлер Одинцов. – Но в вашем случае есть и один положительный момент. Кайзер Вильгельм не зря сказал вам, что вы последний стоящий монарх в своем роду, и что ваши дети, как рожденные в морганатическом браке, не смогут наследовать после вас престол Австро-Венгерской империи. Но при этом они могут наследовать его составляющие: престолы Венгрии, Богемии и триединой Хорватии. Правда, Хорватию еще предстоит предварительно оторвать от связей с Венгрией и наполнить ее автономию реальным содержимым, а не как сейчас, когда даже мелкими делами там заведуют из Будапешта, а местный Сабор используется только в качестве декорации…
– Погодите, герр Одинцов! – воскликнул Франц Фердинанд, привставая с места. – Это немного не то, чего я хотел добиться…
– А то, чего вы хотите добиться, неосуществимо по техническим причинам, – сказала императрица Ольга. – Во-первых, вам просто некому оставить трон. Габсбурги – вымирающая династия. Ваш младший брат – фактически живой мертвец, поэтому наследовать вам будет племянник Карл Франц Иосиф, в другой истории коронованный под именем Карла Первого, но всего через два года страна распалась прямо у него в руках. В повиновении своему монарху отказали все, даже немцы Австрии, предпочтя присоединиться к территории Германии
[8]. Межэтнические противоречия разрывают вашу страну на части, и у вас нет ничего, что можно было бы противопоставить этим процессам. И в первую очередь у вас не хватит времени. Ваша программа Триединой монархии могла сработать, если бы ее реализация началась лет двадцать назад, и если бы у вас был прямой наследник, которому можно было бы оставить единую страну, или хотя бы содружество фактически независимых стран, формально связанных австрийской короной. Исходите не из своих благих пожеланий, а из того, что вы имеете на руках для достижения поставленных целей. Ни русские, ни немцы больше не придут к вам подавлять народные возмущения и останавливать разбегающиеся во все стороны лоскуты.
Пока русская императрица гневным голосом выговаривала непутевому австро-венгерскому наследнику правду жизни, он все ниже опускал голову. Что-то подобное он знал, точнее, подозревал, но не хотел в это верить, ведь в таком случае всякая деятельность по спасению австро-венгерской монархии теряла смысл.
– Так, значит, господа русские, вы считаете, что Двуединая монархия при смерти, и никакие усилия врачей не способны сохранить ей жизнь? – скептически кривя губы, спросил Франц Фердинанд, когда нотация закончилась.
– Вы сами ответили на свой вопрос, – сказала императрица. – За множество лет существования ваша Империя не породила никакой объединяющей идеи, кроме противостояния турецкой экспансии. Но сейчас, когда Османская империя сама при смерти, эта идея выглядит уже смешно.
– Вы думаете, что продолжение существования Австро-Венгерской империи не может обойтись без этой самой объединяющей идеи? – со вздохом спросил Франц Фердинанд. – А как же другие государства, которые не пишут на своих знаменах никаких особенных лозунгов, за исключением французов с их «свободой, равенством и братством»?
– Вы снова сами ответили себе, – кивнула Ольга, – объединяющая идея для государства – это все равно что душа для человека. Когда душа умирает, а тело еще живо, то эта жизнь ненадолго, потому что и жить теперь незачем. Для большинства мелких и некоторой части крупных государств такой идеей становится отличие их народов от соседей. Поэтому болгары хотят жить в Болгарии, сербы – в Сербии, немцы – в Германии, русские – в России, а французы – во Франции. Но это годится, только если главная национальность составляет большинство среди населения, в противном случае предпринимаются просто титанические усилия, чтобы переделать, к примеру, местных славян в греков, сменить им идентичность и провести культурный геноцид. Наднациональные идеи тоже бывают, но с ними гораздо сложнее. Дохристианская Римская Империя в качестве национальной идеи продвигала Закон и Порядок, который она несла неорганизованным варварам. Христианский Второй Рим, он же Византия, был империей христиан-единоверцев, вне зависимости от их национальной принадлежности, и противостоял бушующему вокруг языческому морю. Третий Рим – Россия – воплощал в себе сразу три идеи. Во-первых – это государство русских, а русским, в отличие от большинства других наций, можно не только родиться, но и стать. Во-вторых – это государство православных христиан, противостоящее как протестантско-католическому Западу, так и мусульманскому Югу и языческому Востоку. В-третьих – это государство Закона, упорядочивающего огромные дикие территории. А что касается свободы, равенства и братства, то, даже будучи высказанными, эти идеи не обрели для французского общества силу закона. Почитайте романы современных французских сочинителей – и вы поймете, что свобода, равенство и братство в Третьей Республике предназначены только для буржуазного класса из коренных французов, а остальные еще могут позавидовать участи рабов Древнего Рима. В то время как мы по-монаршьи заботимся обо всех наших подданных, вне зависимости от их классовой принадлежности, видя в них таких же людей, пролетарии для буржуазии представляют не более чем говорящий придаток к их машинам, и вести себя по-человечески их может заставить только железная рука Закона. И это тоже часть нашей национальной идеи – в противовес радикальному марксизму, требующему разрушить до основания все и вся. А какие идеи для народов Двуединой монархии есть у Габсбургов – разумеется, за исключением уже набивших всем оскомину: «государство – это я» и «османы еще хуже»?
Русскую императрицу слушали в полной тишине. Канцлер Одинцов и его супруга при этом испытывали законную гордость, ибо нынешняя русская царица была их ученицей; остальные же внимали ей, боясь пропустить хоть слово. В какой-то мере эта тема являлась больной не только для Австро-Венгрии, имеющей вместо национальной идеи пустоту, но и для Британии, у которой на грани отпадения находилась Ирландия, а стержень реальной политики составляла алчность. «Бремя белых», провозглашенное Киплингом, было вторично, а громче всего звучал клич: «Хватай все, что плохо лежит». И даже кайзер Германии понимал, что, по сути, его Второй Рейх – отнюдь не империя, а лишь невероятно разжиревшее национальное европейское государство, и для того, чтобы, расширившись на Южную Америку, он смог удержать свою целостность, за душой необходимо иметь что-то посильнее, чем «Дойчлянд юбер аллес».
