Когда боди-мод появился, люди творили с собой немыслимое, именно тогда узнали, что превратиться можно хоть в шар или в червя, хоть в многорукую многоножку. Не все эксперименты заканчивались удачно, и вскоре здравый смысл победил. Одиннадцатый принцип «Всегда оставайся собой» в отношении собственного тела больше не нарушался. Ну, в шокирующих масштабах. Ведь молодежь оставалась молодежью, некоторым хотелось попробовать все. Если не все, то многое. Амелия, видимо, была из таких.
— Вы подобрали что-нибудь интересное?
Сергей понял, что Амелия имеет в виду интимную сферу.
— Меня все устраивает.
— А твою партнершу? Можешь не отвечать, — Амелия скривила губы, — ей же все равно, как ты выглядишь и что с тобой будет. Это все видят. Ответь на другой вопрос: что ты поменял бы в ней?
— Ничего.
— Так не бывает. Все приедается, даже хорошее. Когда ты жил со мной, тебе, как не отнекивайся, нравились волосы цвета золота. Неужели сейчас не хочется, чтобы у Миры ненадолго появились черные кудри? Или они уже черные, просто вы это скрываете?
Амелия подмигнула. Сергея передернуло:
— Мне нравится все.
— Еще тешишь себя надеждами?
— У меня все отлично, — с нажимом выговорил он.
— Как скажешь.
Амелия вздернула подбородок и с элегантной эротичностью удалилась.
Скрывать разговор смысла не было, за ужином Сергей рассказал Мире о встрече. Некоторое время оба молчали.
— Уверен, что хочешь остаться?
— Уверена, что после ночи приходит утро? — давя комок в горле, тихо ответил Сергей.
Мира вздохнула и отвела взгляд.
Без аппетита поковыряв еду, она скинула остатки в разинутый зев репликатора. Следующий час оба занимались с учебниками. Все это время Сергей собирался с духом. Пульс взвинтился, как после тренировки, сердце ударяло в грудную клетку, будто от всей души ненавидело или старалось высвободиться из плена. Очень хотелось его отпустить и не мучиться.
— В Четырнадцатом поселке заканчивается художественная выставка, — выпихнул он давно коловшее язык, — не хочешь слетать? Завтра последний день.
Смотреть на Миру в такой момент было трудно, но он хотел видеть ее реакцию.
— Нет. — Мира побледнела. — Мне не нравятся выставки. Вообще, искусство — не мое, не предлагай больше.
Пусть будет так. Это плохо для совести, но хорошо для честолюбия. Пока Мира боится пересечься с Виком, который боится того же, у Сергея есть шанс на счастливое будущее.
Когда легли и свет погас, Мира вернулась к недавнему разговору:
— Не будешь потом жалеть? Не хочу мешать твоему счастью.
Сергей понял, о чем она. Перед глазами всплыл новый облик Амелии — до боли знакомый, потому что оригинал лежал рядом.
— Глупости. Мое счастье…
— Не надо. — На его губы легла останавливающая ладонь. — Пожалуйста.
— Тогда не поднимай эту тему. Мне хорошо с тобой, и если при этом тебе хорошо со мной, то пусть все остается как есть.
Второй порог ответственности отменял правило обязательного чередования партнеров, отныне можно продлять отношения бесконечно, пока не созреешь для следующего шага — создания семьи.
Жаль, что желаний одной стороны для этого недостаточно. Вторая сторона жила в параллельном мире. Она больше не употребляла слово «любовь» во всех его вариантах, всегда заменяла другими. «Мне не нравятся выставки (помидоры, походы на зрелища…)» — вместо простого «Я не люблю их». Или: «У него к ней сильные чувства». И так далее.
Замена происходила, даже если выглядело глупо. А еще Мира никогда не называла Сергея по имени. Сергей не настаивал. Не хотелось однажды услышать в порыве страсти другое имя. Собственно, и страсти не было. Когда он входил нерешительно-скомканным движением — по-другому с Мирой не получалось — она не вздрагивала, не напрягалась настороженно, не подавалась навстречу ни радостно, ни хотя бы отзывчиво, и не отскакивала пугливой птицей, оказавшейся в когтях хищника. Никаких реакций. Лежа в кровати (и никак иначе), по устоявшемуся ритуалу Мира безмолвно предоставляла себя для отправления естественных партнерских надобностей, и принимала она случавшееся как должное, будто ничего не происходило. Собственно…
Для нее ничего не происходило. Именно.
Для него мир взрывался новыми красками, кружил сносившим с ног вихрем, опрокидывал с ног на голову и преображался из обычного в волшебный…
Для Миры не происходило ничего, потому что она — это ее душа, а душа в этот момент отсутствовала. Как и всегда в такие моменты. Глаза невидяще глядели, полуприкрыв веки, в их пустоте было легко потеряться.
Сергей не вытерпел, по запросу «признаки возбуждения» инфомир выдал: «Учащаются дыхание и сердцебиение, гортань давится слюной, зрачки расширяются, кожа краснеет или покрывается пупырышками…» Каждый раз взгляд искал подтверждения — и не находил. Ладонь ощупывала — и бессильно опускалась. Отклика не было. У Амелии было все и даже больше, у Герды было почти все, а у человека, без которого жизнь теряла смысл — ни-че-го.
С этим предстояло жить.
Мира Сергею не отказывала, но никогда не предлагала сама. И то, в чем не отказывала, все больше напоминало милостыню. Так кормят приблудных животных, их жалко, вот и кормят, чтобы не умерли.
Однажды Сергей объявил забастовку. Делить постель с любимой в присутствии воображаемого третьего, которого нет, но который, тем не менее, есть, несмотря на то, что его нет, стало невыносимо. В ответ — пожатие плеч и равнодушное отворачивание.
На следующий день все повторилось. И дальше тоже. Жизненно необходимое Сергею партнерше было не нужно.
Он сдался. Она снова пожала плечами, и все стало по-прежнему. Ровно и гладко. Идеально, чтобы с головой уйти в учебу и не думать о всяких разностях. Точнее, именно для того, чтобы о них не думать.
Жизнь приобрела предсказуемую размеренность, и, как всегда в таких случаях, когда все хорошо, судьба от радости делает пируэт и ломает позвоночник.
Ездивший проведать родителей Сергей замер в дверях: в доме находился посторонний. Раскрасневшаяся, с горящими глазами, Мира оживленно болтала с ним, расположившись с гостем в развернутых друг к другу креслах, и когда дверь разъехалась в стороны, замерла с остекленевшим взглядом.
— У нас гость, — констатировала она факт, который при всем желании нельзя не заметить.
Ноги у Сергея подкосились, пришлось опереться о стену. С кресла навстречу поднялся Вик.
— Привет.
Он стал солиднее, строже, невиданный в этих местах костюм сидел как влитой. Столичная одежда сделала соперника взрослее, но взгляд у него остался прежний — немного неприкаянный, по-детски агрессивный, словно ждавший нападок от более сильных и собиравшийся их отражать. И характер чувствовался тот же — дерзкий, готовый вспыхнуть и до последнего стоять на своем. Добавилась только некая проницательность, словно Вик теперь видел больше, чем ему показывали.
