Калимагадан вошел в Союз после первых же переговоров. Молодежь получила возможность учиться и работать в любой точке постоянно расширяющейся обитаемой Галактики, и все достижения цивилизации теперь были к ее услугам — разительная разница с холодом и тоской на мрачном Калимагадане. Единственное условие вхождения в Союз — принятие водных принципов и системы воспитания с порогами ответственности. Пусть со скрипом и поэтапно, но с этим соглашался каждый новый мир, а по прошествии времени не мог нарадоваться и не понимал, почему и ради чего упорствовал, если, конечно, упорствовал. А упорствовали, понятное дело, старики, зациклившиеся на известном и не умевшие смотреть в будущее. Они жили прошлым и судили по тому, что уже было. Молодежи предложенные правила нравились, она принимала их «на ура». Сейчас Мира представить не могла, что можно жить по-другому.
Иногда в новостях мелькали сводки с окраин, где упертые жители оставались в плену пещерных верований и отрицали прогресс. С такими планетами продолжали торговать и общаться, даже если они стремились отгородиться или вовсе закрыться. С ними обменивались молодежными делегациями, усиливали пропаганду. Особые меры принимались в единственном случае — если гости из недоброжелательно настроенного мира или те, кто вернулся из поездки туда, прилюдно отрицали этику Конфеда. Люди слабы, и чуждые идеи иногда теснили в головах здравый смысл. Но это все равно, что разбирать плот, на котором плывешь.
На больную планету, опасную как для окружающих, так и для самой себя, на срок до трех месяцев назначался кризисный управляющий. Чтобы обезопасить миротворца от покушений, его сопровождали вооруженные парализерами гвардейцы. Чаще всего к успеху приводили обычные переговоры. Когда это не получалось, фанатиков у власти все равно вскоре сменяли трезвомыслящие граждане, и наступал мир.
В общем, вся известная история Земли и Конфеда подтверждала: любая религия — болезнь, которую нельзя запускать, иначе она станет опасной.
Говорят, разноязыкие предки калимагаданцев имели разные взгляды даже на христианство, но все проблемы сняло присоединение к Конфеду. В школе, когда эту тему проходили по истории, Вик произнес глупую, по мнению Миры, фразу: «Хороший индеец — мертвый индеец». Мира ничего не поняла, а он не объяснил. Но Вик всегда был со странностями. За это и нравился. Сергей во многом лучше Вика: серьезней, правильнее, сильнее, надежней… У него лишь один недостаток: он не Вик.
Теперь, когда Мира перестала надеяться, Вик пришел. И что с этим делать?
Ей хотелось броситься ему на шею или помчаться назад — за вещами, чтобы уехать вместе. Третьего не дано.
Вместо приглашения в счастье Вик сипло спросил:
— Знаешь батюшку Матвея?
— Его знают все, если ты имеешь в виду Блаженного.
Про юродивого Матвея, смотрителя маяка, она слышала много. Один из фанатиков той самой религии. Если бы не удалился жить на маяк, его могли отправить на лечение. Местные жители всегда заступались за него, бескорыстно помогали, это объяснялось личной заинтересованностью. У Блаженного Матвея был нюх на неприятности. Благодаря ему многие оставались в живых, если на поверхности с ними что-то случалось. Они называли это чудом, а Матвея, соответственно, чудотворцем, а то и святым. Кого лично вмешательство юродивого не коснулось, в случавшемся, естественно, видели обычную цепочку совпадений. Неужели Вик тоже двинулся головой?
Он заговорил, глядя не в глаза, а куда-то в сторону:
— Однажды я вышел на поверхность с твердым намерением не возвращаться. Прости за то, что сейчас скажу, но между нами не должно остаться недоговоренностей. Очень долго я надеялся, что однажды мы с тобой будем вместе, а когда понял, что с Сергеем вы состоялись как пара, и вмешиваться — это рушить три жизни… Проще всего казалось умножить одно слагаемое на ноль, чтобы оставшиеся в сумме получили счастье. Решение далось трудно, но другого на тот момент я не видел. Жизнь была мраком и болью, существование чего-то иного мозг не допускал. Я совершил худшее, что можно представить. Покусился на убийство. Обычные убийства канули в прошлое, потому что люди боятся возмездия.
— Не из-за этого.
— Из-за этого тоже, как неотъемлемой части остального. Деструктивные эмоции бывают у каждого, это нормальное свойство человека, как существа думающего, чувствующего и социально связанного. Сакраментальный вопрос древности «Тварь ли я дрожащая или право имею» давно получил ответ: «Не тварь, но права убивать не имеет никто». Это если рассматривать «тварь» с философской и словарно-филологической точек зрения. Если рассматривать религиозную, то мы все твари в самом прекрасном из смыслов, на самом деле слово «тварь» не имеет негативного оттенка, оно свидетельствует, что мы, как и все вокруг, сотворены Творцом всего сущего. Наверное, ты слышала ходячий афоризм: «Каждой твари — по паре». Это не ругательство и поставленная учителем оценка, как мы думали в школе, это перефразированная цитата из Библии. В то время я ничего не знал о Священном Писании. Убийство себя казалось мне идеальным выходом: преступник, то есть, я, своим решением отнимал у человека жизнь и, совершив худшее преступление из возможных, убегал от ответственности. Суровой руке правосудия убийцу теперь не достать — ни казнить, ни помиловать, ни осудить, ни простить, ни понять. Кара за такое убийство, как мне казалось, невозможна. Полная безнаказанность. Честно говоря, я и убийством этот поступок не считал, он мне казался реальным выходом из положения, решением трудной задачи.
Вик умолк, его остановившийся взгляд, видимо, унесся далеко в прошлое. Ощущался надрыв, душу Вика терзала невыразимая внутренняя боль, поэтому Мира молчала, дожидаясь, пока он ни заговорит вновь.
— Это было трудно. Страшно. Жутко. Сознание померкло, я увидел тьму. Затем ее пробил свет. Глаза открылись, я обнаружил себя лежащим на тюфяке в пирамиде маяка. Батюшка Матвей спас меня, глупого, ничего не знавшего о жизни и смерти, при этом верившего, что знаю все. Он спас меня от величайшей непоправимой ошибки — от греха самоубийства. Когда он увидел, что я очнулся, то заглянул в глаза, долго выискивал в них что-то, потом улыбнулся и с чувством, будто с плеч упала гора, произнес странную фразу. Он сказал всего одно слово: «Дождался». О том, что он хотел сказать, я понял только со временем. Я позвонил родителям и сказал, что теперь живу в маяке. Мои последние картины, если ты их видела, нарисованы там. Отдавая почти все свободное время живописи, я жил собственной жизнью, батюшка Матвей — своей. Он мне не мешал. Как выяснилось, он ждал. И дождался. Об этом и была его провидческая фраза при моем спасении. Глядя на него, слушая его, наблюдая за его спокойной размеренной жизнью, в которой не было места глупым терзаниям по несущественному, однажды я понял, для чего мы живем, и понял, как жить дальше. Неожиданно мне открылась Истина. Именно так, с большой буквы, то, что всегда перед глазами у каждого, но мы не видим этого, потому что не хотим видеть, потому что заняты другими делами, которые кажутся нам важными. Но: имеющий уши да услышит!
Мира слушала. Она хотела услышать другое, но Вик говорил, его слова цеплялись за разбежавшиеся мысли, втекали в подсознание и создавали странное внутреннее неудобство. Будто костюм вдруг стал жать, а не менее привычная обувь — натирать. Мира верила Вику. Она пыталась найти в его словах больше, чем он говорил, и находила, и старалась понять, если не умом, то душой. Или ей казалось, что находила и понимала. Но она слушала, а имеющий уши, как сказал Вик, да услышит.
