Если все, что ей сейчас приходилось видеть и переживать, имело целью сделать ее мягкой и терпеливой, то она, можно считать, это испытание провалила. Мягкой и терпеливой ей никак не удавалось стать. Она чувствовала себя человеком, которому раскроили грудную клетку и, вытащив оттуда сердце, стали пинать его наподобие футбольного мяча.
Без полноценной дозы наркотика они с этой Сукой Болью стали неразлучны. Первое время она ни о чем другом не могла думать, кроме как о ней, о том, как бы протянуть следующий час. К этому времени медсестры уже по два раза в день начали для тренировки вытаскивать ее из постели и сажать на стул. Можно подумать, нельзя отрегулировать больничную койку, чтобы принять сидячее положение, ведь любое движение ей причиняет нестерпимую боль. Казалось бы, ну что им стоит – нажал кнопку – и готово дело, верхняя часть кровати тут же поднимется. Зато она может лежать себе спокойно, покачиваясь, словно на волнах.
Так нет же, обязательно нужно, чтобы она вставала. Она должна ходить, если это так называется. Хотя, по ее мнению, она еле волочила ноги, согнувшись в три погибели от боли, и при этом должна была еще умудряться делать это со всеми трубками, иголками и дренажами, которыми была обвешана, плюс к тому следить, чтобы не оголился зад, поскольку из одежды – так называемой одежды – на ней была только жалкая больничная рубашка без завязок и с одним рукавом, кое-как прикрывавшая тело. До сих пор сохранившаяся в ней стыдливость была оскорблена, но в больнице такому понятию нет места.
Постоянно говорившие с ней медсестры поощряли каждый ее шаг – не важно, удавалось ли ей добраться до стула, на котором ее заставляли сидеть, или самостоятельно сделать глоток воды, а то и съесть ложку яблочного пюре – его ей стали давать, когда начали переводить на обычное питание. Они все время задавали ей вопросы, пытаясь вытянуть ответ, но она, чудесным образом получив второй шанс на жизнь, лишилась кое-чего другого – она перестала говорить.
Однако ее мозг, когда она находилась в сознании, работал безостановочно – пусть медленно, но все же работал. А когда хирург начал снимать ее с наркотиков, ей стало казаться, что голова буквально кишит мыслями и вот-вот лопнет от такого количества. Поначалу отсутствие связи между мозгом и языком ее беспокоило, но как только сознание мало-помалу прояснились, она поняла, что причина молчания не травма, а переизбыток информации, и это своеобразная защитная реакция мозга. Пока она не разложит для себя все по полочкам, ее «вербальное короткое замыкание» будет продолжаться.
Слишком многое ей следовало обдумать. В больнице, по-видимому, никто не знал, кто она такая, потому что каждая заступающая на дежурство медсестра спрашивала ее имя. Но почему так вышло? Где ее сумочка? В бумажнике были права. Неужели сумочку украли? Вряд ли. Ей казалось или она в самом деле помнила его… мужчину, киллера… он взял ее сумочку, потом бросил обратно в машину. Могли он забрать ее права? На что они ему? Зачем ему понадобились ее права, она понять не могла, но, наверное, потому ее имя неизвестно. Сам того не понимая, он оказал ей услугу?
Уж теперь она и сама не знала, кто она такая. Дреа, ее творение, умерла. Она была когда-то Дреа, а теперь совсем другой человек. Только непонятно кто. Имена… Много ли значит имя? Для Дреа оно значило много. Простенькое имя Энди было отвергнуто и заменено на эффектное Дреа.
В эффектности нет ничего дурного, но в самой Дреа дурного было предостаточно. Она лежала в палате без окон, не представляя, какое на дворе время суток, отслеживая ход времени лишь по смене медсестер, и смотрела на себя ту, кем была раньше, в резком свете новой реальности.
Какая она была дура. Думала, что использует мужчин вроде Рафаэля, и гордилась собой, тогда как использовали ее. Им ничего больше не требовалось, кроме ее тела, которое она им предоставляла. Они охотно платили ей, а она вполне удовлетворялась этим, превращаясь в ту, которой – как она всегда клялась и божилась – никогда не была, то есть проституткой. Ни одного из ее мужчин, и Рафаэля в первую очередь, не волновали ее чувства или интересы, как и то, есть ли у нее вообще что-то в голове. Им было плевать на ее предпочтения. Никто из них не видел в ней личность, в таком плане она их не занимала. Она представляла собой вещь, которую, раз использовав, выбрасывают. Она для них имела одну ценность – в качестве сексуальной партнерши.
Они держали ее за дешевку потому, что она сама себя делала такой. Она уж и не помнила, было ли когда-то время, когда она ценила себя по более высоким стандартам или поступала достойно. Нет, ею всегда руководила корысть – ее единственный критерий. Нельзя сказать, что остальные пренебрегают своей выгодой, но все же нормальные люди помогают друзьям, идут на жертвы ради своих детей и престарелых родителей, занимаются благотворительностью и все такое. В ее жизни ничего этого не было. Она всегда блюла исключительно интересы Дреа.
Она вершила над собой беспощадный суд, препарируя свои грехи, свою нечестность. Лишь раз она не играла роль – когда была с ним, но тогда она еще не победила страх, ей не хватало сил очнуться, чтобы начать новую жизнь. Но он, единственный из всех мужчин, видел ее насквозь. Не оттого ли она всем телом и душой сразу же отозвались на его ласки? Не сказать, чтобы он разбил ей сердце: она не любила его, не могла любить – ведь она, черт возьми, даже имени его не знала! Но он отверг ее, причинив боль, сравнимую разве что со смертью ребенка. Значит, все же он что-то вызвал в ее сердце. Вот только что? Что-то.
Олбан. Какое дурацкое имя. Никогда она своего сына не назвала бы Олбаном. Но там оно казалось вполне уместным. Имя вело свое происхождение с древних времен – она откуда-то знала это, хотя неизвестно откуда. А эта женщина… она не представилась, но звали ее… Глория. Воскрешая в памяти одного за другим всех, кто имел право решать, заслуживает ли она второй шанс, она каким-то образом видела их имена, будто каждый из них имел на себе соответствующую табличку: например, Грегори, владелец похоронного бюро. Хотя Глория однажды обратилась к нему, стало быть, его имя она слышала. Но Таддиус? Лейла? И все остальные, чьи имена тихо звучали в ее голове, каждый раз как в ее памяти возникали их лица?
Она мысленно дрейфовала между тем миром и этим. Ей не хотелось покидать тот мир и определенно не хотелось жить в этом, с ее постоянной спутницей Сукой Болью. Ей дали второй шанс не для того, чтобы она благоденствовала в этом мире, а чтобы заслужила жизнь там. Если она хочет ее заслужить, придется постараться здесь.
«Все дело в том, какие поступки ты совершаешь, – думала она. – Соблазн совершить недостойный поступок тебя преследует всюду, и поддаться искушению проще простого – как подобрать яблоко с земли. А вот поступить благородно – тяжелый труд, все равно что влезть на дерево и сорвать яблоко с самой верхней ветки. Однако возможность совершить достойный поступок есть всегда, эта возможность рядом, у тебя под ногами, нужно лишь воспользоваться ею». Она же в своей прошлой жизни решала свои проблемы, не заботясь о нравственной стороне дела, и порой даже прилагала усилия, чтобы найти самый аморальный выход. Вот как она упорствовала в своих заблуждениях.
