– Ты спрашиваешь меня снова и снова. Но не запоминаешь, что я говорю!..
– Прости меня.
Она налила себе бокал вина.
– Ты начала задавать вопросы, когда очнулась в больнице. «Что произошло? Что стряслось?» Я все рассказала тебе, Каденс, и ты все правильно повторила. Но на следующий день ты спросила снова.
– Прости, – повторила я.
– И до сих пор спрашиваешь почти каждый день.
Это правда, я ничего не помню о несчастном случае. Не помню, что случилось до и после. Не помню приемы у врачей. Я знала, что они были, это было очевидно – мне же поставили диагноз и прописали таблетки, – но почти все лечение прошло мимо меня.
Я посмотрела на мамулю. На ее невыносимо обеспокоенное лицо, блестящие от слез глаза, вялый от алкоголя рот.
– Не спрашивай об этом больше, – сказала она. – Врачи считают, будет лучше, если ты вспомнишь сама.
Я заставила ее рассказать мне все в последний раз и записала ответ, чтобы прочитать его, когда захочется. Поэтому я и могу поведать вам о несчастном случае, когда я отправилась на ночное купание, о скалах, обморожении, проблемах с дыханием и неподтвержденной черепно-мозговой травме.
Больше я никогда не задавала ей вопросов. Мне многое неясно, но, по крайней мере, она перестала пить.
19
Папа планирует свозить меня в Австралию и Новую Зеландию на все лето-номер-семнадцать.
Я не хочу ехать.
Хочу вернуться на Бичвуд. Хочу встретиться с Миррен и позагорать, планируя наше будущее. Хочу поспорить с Джонни, понырять в море и приготовить мороженое. Хочу разводить костры на берегу маленького пляжа. Хочу валяться в гамаке на крыльце Клермонта и снова стать одной из Лжецов, если это возможно.
Я хочу вспомнить несчастный случай.
Хочу узнать, почему Гат внезапно испарился. Не понимаю, почему его не было со мной, когда я пошла плавать. Не знаю, почему я пошла на маленький пляж в одиночку. Почему я плавала в нижнем белье и не оставила одежды на пляже. И почему он бросил меня, когда мне было так плохо.
Я гадаю, любил ли он меня. Любил ли Ракель.
Мы с папой должны улететь в Австралию через пять дней.
Я не должна была соглашаться на это.
Я делаю несчастный вид и начинаю всхлипывать. Говорю маме, что не хочу увидеть мир. Мне нужно повидаться с семьей. Я очень скучаю по дедушке.
Нет.
Мне обязательно станет плохо, если я полечу в Австралию. Снова начнутся сильные головные боли, мне нельзя садиться на самолет. Нельзя есть не привычную еду. Перелет – слишком большая нагрузка. А что, если мои лекарства потеряются?!
Хватит спорить. Поездка уже оплачена.
Утром я выгуливаю собак. Загружаю посуду в посудомойку, потом расставляю ее по полкам. Надеваю платье и крашусь. Съедаю все, что есть на тарелке. Позволяю маме обнять меня и погладить по волосам. Говорю, что хочу провести лето с ней, а не с папой.
Пожалуйста.
На следующий день к нам в Берлингтон приезжает дедушка. Он жил на острове с середины мая, и ему пришлось воспользоваться лодкой, машиной и самолетом, чтобы добраться сюда. Он не навещал нас с тех пор, как умерла бабуля Типпер.
Мамуля забирает его из аэропорта, пока я дома накрываю на стол к ужину. Она купила жареную курицу и гарнир в супермаркете.
Дедуля сильно похудел с последнего раза, как мы виделись. Седые волосы пучками торчат вокруг ушей; он похож на старого птенца. Кожа потеряла упругость, живот вывалился – не таким я его помнила. Он всегда казался непобедимым, с сильными широкими плечами и сверкающими зубами.
Дедуля из тех людей, у кого есть девизы. «Нет – неприемлемый ответ», – всегда говорит он нам. И: «Никогда не занимайте места в заднем ряду. Победители сидят впереди».
Мы, Лжецы, раньше только глаза закатывали на такие формулировки: «Будьте решительны; никому не нравятся мямли». Но когда разговоры касались взрослых тем, мы всегда внимали его мудрым словам.
На дедушке клетчатые шорты и мокасины. На его тощих ногах видны гематомы. Он хлопает меня по спине и требует виски с колой.
Пока мы едим, он рассказывает о каких-то своих друзьях в Бостоне. О новой кухне в доме на Бичвуде. Ничего важного. Позже мама моет посуду, а я показываю ему сад за домом. Светит закатное солнце.
Дедуля срывает пион и вручает мне.
– Для моей старшей внучки.
– Не рви цветы, ладно?
– Пенни не будет против.
– Еще как будет.
– Старшей была Каденс, – говорит он, поднимая глаза к небу, не глядя на меня. – Помню, как она приезжала к нам в Бостон. На ней были розовые ползунки, волосенки торчали в разные стороны. Джонни родился через три недели.
– Я тут, дедуля.
– Каденс была старшей, и неважно, что она была девочкой. Я бы отдал ей все. Как отдал бы внуку. Я брал ее на руки и танцевал. Она была будущим нашей семьи.
Я киваю.
– Мы видели, что она – истинная Синклер. У нее были наши волосы, но дело не только в этом. Ее подбородок, маленькие ручки. Мы знали, что она будет высокой. Все мы были высокие, пока Бесс не вышла замуж за этого коротышку, и Кэрри повторила ту же ошибку.
– Ты про Броди и Уильяма?
– Скатертью дорога им, да? – дедушка улыбается. – Все в нашей семье были высокие. Ты знала, что родственники со стороны моей матери приплыли на «Мейфлауэре»? Чтобы хорошенько обустроиться в Америке.
Я знаю, что не имеет значения, что мы приплыли на «Мейфлауэре». Не имеет значения и рост. Или светлый цвет волос. Поэтому я и покрасила волосы: не хочу быть старшей. Наследницей острова, богатства и ожиданий.
Но, вероятно, я все-таки ей являюсь.
Дедуля слишком много выпил после долгого дня в дороге.
– Пойдем внутрь? – спросила я. – Хочешь посидеть?
Он срывает второй пион и вручает мне:
– В знак прощения, моя дорогая.
Я хлопаю его по сгорбленной спине:
– Не рви больше, хорошо?
Дедушка наклоняется и касается белых тюльпанов.
– Серьезно, не нужно, – говорю я.
Он резко и с вызовом срывает третий пион. Вручает мне.
– Ты – моя Каденс. Старшенькая.
– Да.
– Что случилось с твоими волосами?
– Я покрасила их.
– Я не узнал тебя.
– Ничего страшного.
Дедушка указывает на пионы в моей руке.
– Три цветка для тебя. Ты достойна трех.
Он выглядит жалко. Он выглядит властно.
