Я выхожу на крыльцо и наблюдаю, как мальчишки бегут к Рэд Гейту.
35
Когда я спускаюсь вниз после ланча, все окна Каддлдауна открыты. Гат вставляет диск в древний CD-проигрыватель. Мои старые рисунки прикреплены магнитами к холодильнику: сверху папа, внизу бабушка с ретриверами. Одна картинка прибита к кухонному ящичку. Лестница и большая коробка с подарочной упаковкой стоят в центре гостиной.
Миррен двигает кресло по полу.
– Мне никогда не нравилось, как мама оформила комнаты в этом доме, – поясняет она.
Я помогаю Гату и Джонни передвигать мебель, пока Миррен не говорит, что ее все устраивает. Мы снимаем акварельные пейзажи Бесс и скатываем ее ковры. Роемся в комнатах малышни, надеясь найти что-нибудь веселое. В конце концов гостиная украшена копилками и лоскутными одеялами, кипами детских книжек и лампой в форме совы. Множество блестящих ленточек из подарочной упаковки свисают с потолка.
– А Бесс не разозлится из-за твоего дизайна? – спрашиваю я.
– Будь уверена, она и носа не сунет в Каддлдаун до конца лета. Мама столько лет пыталась выбраться отсюда.
– Что ты имеешь в виду?
– О, – легко говорит Миррен, – ну, знаешь. Нелюбимая дочь, все такое, какая ужасная здесь кухня, почему дедушка не сделает здесь ремонт? И так далее в том же духе.
– А она его просила?
Джонни как-то странно на меня смотрит.
– Ты не помнишь?
– У нее пробелы в памяти, Джонни! – кричит Миррен. – Она не помнит половины нашего лета-номер-пятнадцать.
– Нет? А я думал…
– Нет-нет, замолчи сейчас же! – рявкает Миррен. – Ты что, не помнишь, что я тебе говорила?
– Когда? – Парень выглядит озадаченным.
– Прошлым вечером, – говорит Миррен. – Я передала тебе слова тети Пенни.
– Успокойся, – ответил Джонни, кидая в сестру подушку.
– Это важно! Как ты можешь забывать такие вещи? – Казалось, Миррен вот-вот заплачет.
– Извини, ладно? Гат, ты же знаешь, что Каденс не помнит бóльшую часть лета-номер-пятнадцать?
– Знаю, – отвечает он.
– Видишь? – говорит сестра. – Вот Гат меня слушал!
Я покраснела и уставилась в пол. Какое-то время мы просто молчим.
– Многие теряют память при сильном ударе головой, – наконец говорю я. – Это мама вам рассказала?
Джонни нервно смеется.
– Я удивлена, – продолжаю я. – Она ненавидит об этом говорить.
– Она сказала, что ты должна восстанавливаться постепенно, и все вспомнишь в свое время. Все тетушки знают, – говорит Миррен. – Дедушка знает. Малышня. Прислуга. Каждый человек на острове знает, кроме Джонни, судя по всему.
– Я тоже знал, – спорит тот. – Просто не видел картину в целом.
– Не глупи, – просит его Миррен. – Сейчас не время.
– Все нормально, – киваю я Джонни. – Ты не глупый. Просто у тебя был неоптимальный момент. Уверена, теперь все будет оптимально.
– Я всегда оптимален, – отвечает Джонни. – Просто не настолько, насколько хочет Миррен.
Гат улыбается, когда я говорю «неоптимальный», и хлопает меня по плечу.
Мы начали все сначала.
36
Играем в теннис. Мы с Джонни выигрываем, но не из-за моей отменной игры. Просто брат хороший спортсмен, а Миррен больше сосредоточена на том, чтобы ударить по мячу и после этого заплясать от радости, не заботясь, возвращается ли он к ней. Гат смеется вместе с ней, из-за чего промахивается.
– Как тебе Европа? – спрашивает Гат, пока мы возвращаемся в Каддлдаун.
– Папа ел чернила кальмара.
– Что еще? – Мы входим во двор и кидаем ракетки на крыльцо. Затем вытягиваемся на газоне.
– Честно говоря, рассказывать особо нечего, – говорю я. – Знаешь, что я делала, пока папа ходил в Колизей?
– Что?
– Лежала на полу в туалете отеля, прижав лицо к плитке. Разглядывала основание голубого итальянского унитаза.
– Унитаз был голубой? – с любопытством спрашивает Джонни, садясь.
– Только ты мог больше заинтересоваться голубым унитазом, чем видами Рима! – стонет Гат.
– Каденс, – говорит Миррен.
– Что?
– Нет, ничего.
– Что?
– Ты просишь, чтобы мы не жалели тебя, но затем рассказываешь историю об основании унитаза! – выпаливает она. – Это правда вызывает жалость. Что мы должны сказать?
– И еще мы завидуем твоему путешествию в Рим, – продолжает Гат. – Мы-то там никогда не были.
– Я хочу в Рим! – кричит Джонни, ложась на спину. – Я так хочу увидеть голубые итальянские унитазы!
– Я хочу увидеть Термы Каракаллы, – говорит Гат. – И попробовать все сорта мороженого, которые там делают.
– Так поезжайте, – говорю я.
– Это не так просто.
– Ладно, но вы поедете, – говорю я. – После поступления или окончания колледжа.
Гат вздыхает:
– Я просто хочу сказать… Ты была в Риме!
– Хотела бы я, чтобы и ты был там со мной.
37
– Ты была на теннисном корте? – спрашивает мамочка. – Я слышала удары мячей.
– Просто развлекалась.
– Ты так давно не играла. Это замечательно.
– У меня ужасная подача.
– Я так рада, Кади, что ты снова взялась за теннис. Если хочешь попрактиковаться со мной завтра, только скажи.
Полный бред. Я не вернусь к профессиональному теннису только потому, что сыграла один разок, и никоим образом не хочу играть с мамой. Она наденет теннисную юбочку, будет хвалить меня, опекать и бегать вокруг, пока я не накричу на нее.
– Посмотрим, – говорю я. – Похоже, я потянула плечо.
Ужин проводится в японском саду. Мы наблюдаем за закатом в восемь часов, рассевшись группками за маленькие столики. Тафт и Уилл хватают свиные отбивные и едят их руками.
– Вы ведете себя, как дикари, – говорит Либерти, морща носик.
– И? – спрашивает Тафт.
– Есть такая штука, называется вилка, – отвечает девочка.
– Смотри, как бы она не угодила тебе в лицо, – говорит ей брат.
Джонни, Гат и Миррен могут есть в Каддлдауне, ведь они не инвалиды. Их мамы не контролируют. А моя даже не разрешает мне сидеть со взрослыми. Я делю столик со своими кузенами и кузинами.
Они все смеются и огрызаются друг на друга, болтая с полным ртом. Я перестаю слушать, что они говорят. Вместо этого я смотрю на маму, Кэрри и Бесс, собравшихся вокруг дедушки.
