Что, если, говорили мы,
что, если в другой вселенной,
в другой реальности,
Бог вытянет свой палец,
и в Клермонт ударит молния?
Что, если Бог воспламенит его?
Так он наказал бы жалких, ограниченных, предвзятых, нормальных, злых.
И они бы раскаялись за свои поступки.
А после научились бы снова любить друг друга. Открыли бы свои души. Вскрыли вены. Стерли свои улыбки.
Были бы семьей. Остались бы семьей.
Наши мысли не были религиозного характера. Мы говорили о наказании.
Очищении огнем.
Это было и то и другое.
69
На другой день в конце июля лета-номер-пятнадцать в Клермонте устраивали ланч. Такой же, как и все до этого, за большим столом. Еще больше слез.
Они спорили так громко, что мы, Лжецы, поднялись по тропинке из Рэд Гейта и встали у сада, прислушиваясь.
– Мне каждый день приходится завоевывать твою любовь, папа, – пролепетала мама. – И в большинстве случаев это заканчивается провалом. Это несправедливо, черт возьми! Кэрри достались сережки, Бесс – дом в Бостоне и Уиндемир. У Кэрри есть Джонни, и ты отдашь ему Клермонт, я знаю. Ты оставишь меня одну ни с чем, даже несмотря на то, что это Кади заслуживает всего этого. Она была первой, как ты всегда и говорил.
Дедушка встал со стула во главе стола.
– Пенелопа.
– Я заберу ее, слышишь?! Я заберу Кади, и ты никогда ее больше не увидишь!
Голос дедушки загремел на весь сад:
– Это Соединенные Штаты Америки. Ты, похоже, не понимаешь этого, Пенни, потому позволь мне объяснить. В Америке мы работаем так: мы трудимся для достижения желаемого и добиваемся успеха. Мы никогда не принимаем отказов и заслуживаем награду за нашу настойчивость. Уилл, Тафт, вы слушаете?
Мальчишки кивнули с дрожащими подбородками. Дедушка продолжил:
– Мы, Синклеры, потомки великого старинного рода. Этим должны гордиться. Наши традиции и ценности составляют основу, на которой взрастут будущие поколения. Этот остров наш дом, а до этого был домом моего отца и дедушки. А вы, три женщины, со своими разводами, обеднелыми домами, неуважением к традициям, отсутствием рабочей этики, вы не сделали ничего, кроме как разочаровали старика, считающего, что вырастил вас правильно.
– Папа, пожалуйста, – сказала Бесс.
– Молчать! – прорычал он. – Вы не можете ожидать, что я приму ваше пренебрежение к ценностям этой семьи и награжу вас и ваших детей финансовым обеспечением. Ни одна из вас не может этого ожидать! И тем не менее день за днем я смотрю, как вы что-то требуете от меня. Больше я этого терпеть не стану.
Бесс расплакалась.
Кэрри взяла Уилла за локоть и пошла к причалу.
Мама кинула свой бокал в стену Клермонта.
70
– Что случилось потом? – спрашиваю я Джонни. Мы все еще лежим на полу Каддлдауна, на улице раннее утро. Лето-номер-семнадцать.
– Ты не помнишь?
– Нет.
– Все стали покидать остров. Кэрри отвезла Уилла в отель в Эдгартауне и попросила меня с Гатом последовать за ней, как только мы соберем вещи. Прислуга уехала в восемь. Твоя мама поехала к подруге в Винъярд…
– К Элис?
– Да, Элис тогда приехала и забрала ее, но ты не хотела уезжать. В конце концов, ей пришлось уехать без тебя. Дедушка отправился на материк. А затем мы решили устроить пожар.
– Мы спланировали его?
– Да. Убедили Бесс взять большую лодку и свозить малышню в кино в Винъярд.
Пока Джонни говорит, у меня начинают просыпаться воспоминания. Я сама вспоминаю детали, о которых он умалчивает.
– Когда все уехали, мы выпили вино, которое они оставили открытым в холодильнике, – продолжает парень. – Четыре бутылки. Гат был так зол…
– Он был прав.
Джонни отворачивается и снова говорит в пол:
– Потому что он больше не мог вернуться. Если бы мама вышла за Эда, их бы исключили из семьи. А если бы она его бросила, Гат тоже больше не имел бы с нами никакой связи.
– Клермонт был символом, из-за чего все пошло наперекосяк. – Это голос Миррен. Она так тихо зашла, что мы не услышали. Теперь она лежит на полу рядом с Джонни, держа его за руку.
– Цитадель патриархата, – говорит Гат. Как он зашел, я тоже не слышала. Он ложится рядом со мной.
– Ты такой придурок, – говорит Джонни без злобы в голосе. – Всегда говоришь «патриархат».
– Не только говорю, но и имею в виду.
– Вставляешь его при каждой возможности. Патриархат на тостах. Патриархат у меня в штанах. Патриархат с лимонным соком.
– Клермонт был цитаделью патриархата, – повторяет Гат. – И да, мы были пьяны до одури, да, мы думали, что они разрушат семью, и я не смогу больше вернуться на остров. Решили, что если дома не будет, вместе со всеми документами и предметами, за которые они боролись, то исчезнет и его власть.
– Мы могли снова стать семьей, – говорит Миррен.
– Это было бы своего рода очищение, – вставляет Гат.
– Она помнит только то, что мы разожгли огонь, – говорит Джонни внезапно громким голосом.
– И еще кое-что, – добавляю я, садясь и глядя на всех Лжецов в утреннем свете. – Чем больше вы рассказываете, тем больше вспоминаю.
– Мы рассказываем тебе все, что случилось до поджога, – все так же громко говорит Джонни.
– Да, – кивает Миррен.
– Мы разожгли огонь, – задумчиво тяну я. – Мы не рыдали и не истерили, а сделали кое-что другое. Внесли изменение.
– Что-то типа того, – подтверждает Миррен.
– Шутите? Мы сожгли дотла это гребаное место!
71
После того как тетушки и дедушка поссорились, я плакала.
Гат тоже.
Он должен был покинуть остров, значит, я никогда больше его не увижу. А он – меня.
Гат, мой Гат.
Я никогда раньше не плакала с кем-то. Одновременно.
Он плакал как мужчина, а не мальчик. Не от того, что был раздражен, что что-то пошло не по плану, а из-за горечи жизни. Из-за того, что его раны никогда не исцелятся.
Я хотела исцелить их ради него.
Мы вдвоем побежали на маленький пляж. Я цеплялась за него, мы сели на песок, и Гату впервые было нечего сказать. Ни рассуждений, ни вопросов.
Наконец я кое-что предложила:
– Что, если… что, если мы возьмем все в свои руки?
