Снова крик.
Я снова возилась с засовом. Полный провал. Я сдалась.
Прикрыв рот и нос ладонями, я побежала через горящий кабинет по коридору на кухню. Комната еще не загорелась, слава богу. Я бросилась по влажному полу к двери в прихожую.
Споткнулась, проехалась по полу и упала, окунаясь в лужу бензина.
Кайма моих джинсов горела от пробежки через кабинет. Огонь скользнул к бензину на кухонном полу и пронесся к деревянной отделке с яркими полотенцами бабушки. Пламя метнулось через выход в прихожую передо мной, и я увидела, что мои джинсы тоже вспыхнули от колена до лодыжки. Я побежала к двери сквозь огонь.
– Выбирайтесь! – крикнула я, хоть сомневалась, что кто-нибудь меня слышал. – Сейчас же выбирайтесь!
Выйдя наружу, я упала на траву. Каталась, пока штаны не перестали гореть.
Я уже видела, что два верхних этажа Клермонта пылали жаром, мой тоже был весь в огне. Про подвал я ничего не могла сказать.
– Гат? Джонни? Миррен? Где вы?
Нет ответа.
Сдерживая панику, я убедила себя, что ребята уже вышли.
Успокойся. Все будет хорошо. Должно быть хорошо.
– Где вы?! – снова крикнула я, бросившись бежать.
И снова нет ответа.
Скорее всего, они были в сарае, относили свои канистры. Он был недалеко, и я кинулась туда, истошно выкрикивая их имена. Мои босые ноги шлепали по деревянной тропинке со странным эхо.
Дверь была закрыта. Я распахнула ее.
– Гат! Джонни? Миррен!
Там никого не было, но они могли вернуться в Каддлдаун, не так ли? Гадали, почему я так долго вожусь.
Дорога тянулась от сарая мимо теннисного корта к Каддлдауну. Я снова побежала, остров странно притих в темноте. Повторяла себе снова и снова: они будут там. Они ждут меня. Беспокоятся.
Мы будем смеяться, потому что все в безопасности. Затем окунем мои ожоги в ледяную воду и почувствуем себя счастливчиками.
Так и будет.
Но когда я подошла к дому, в нем было темно.
Там меня никто не ждал.
Я ринулась обратно к Клермонту и увидела, что дом горит как свеча. Чердак был в огне, и комнаты в огне, и окна подвала сияли оранжевым. Все пылало.
Я побежала к прихожей и потянула за дверь. Оттуда повалил дым. Я стянула свой промокший от бензина свитер и джинсы, кашляя и давясь. Затем пробилась внутрь и вошла на кухню, направляясь в подвал.
На полпути вниз была стена огня. Стена.
Гат не вышел. И уже не выйдет.
Я повернулась и побежала к Джонни и Миррен, но дерево под моими ногами горело.
Перила загорелись. Лестница передо мной прогнулась, бросая искры.
Я отшатнулась.
Я не могла подняться.
Не могла спасти их.
Теперь было некуда, некуда, некуда, некуда идти, кроме как вниз.
82
Я вспоминаю это, переживая тот момент снова и снова, сидя на ступеньках Уиндемира, все еще уставившись в точку, где Гат растворился в ночи. Осознание того, что я натворила, приходит в виде тумана в груди: холодного, темного, разрастающегося. Он превращает меня в лед. Я кривлюсь и сгибаюсь. Ледяной туман проходит по моей груди, спине и поднимается к шее. Он скользит по моей голове и позвоночнику.
Холод, холод, раскаяние.
Я не должна была начинать с кухни. Я не должна была поджигать кабинет.
Как глупо было так тщательно окунать книги в бензин. Любой на моем месте предвидел бы, как быстро они загорятся. Любой!
Нам надо было установить время, когда поджигать горючий материал.
Я могла настоять, чтобы мы оставались вместе.
Я не должна была проверять сарай.
Не должна была бежать в Каддлдаун.
Если бы я вернулась в Клермонт быстрее, возможно, я смогла бы вывести Джонни. Или позвать Гата до того, как загорелся подвал. Может, я смогла бы найти огнетушитель и остановить пожар.
Может, может.
Если бы, если бы.
Я так многого хотела для нас: жизни без ограничений и предрассудков. Жизни, полной любви.
Но в итоге я убила их.
Моих Лжецов, моих любимых.
Убила их. Мою Миррен, моего Джонни, моего Гата.
Новое знание опускается от позвоночника по плечам к пальцам. И превращает их в лед. Они покрываются щербинками и ломаются, крошечные кусочки падают на ступеньки Уиндемира. Трещины раскалывают мне руки, плечи и шею. Мое лицо с ухмылкой ведьмы замерзло и разломалось от горя. В горле стоит комок. Я не могу издать ни звука.
Я замерзла, хотя должна сгореть.
Я должна была заткнуться и не пытаться взять ситуацию в свои руки. Я могла промолчать. Найти компромисс. Мы вполне могли общаться по телефону. Вскоре мы бы сдали на водительские права. Пошли бы в колледж, и прекрасные дома Синклеров казались бы далекими и незначительными.
Мы могли бы проявить терпение.
Я могла бы послужить голосом разума.
Может, тогда, когда мы выпили вино тетушек, мы бы забыли о собственных амбициях. Алкоголь усыпил бы нас. Мы бы заснули перед телевизором, сердитые и бессильные, но не устроили никакого пожара.
Я не могу изменить того, что сделала.
С трудом заползаю внутрь, в свою спальню, на руках из треснутого льда, оставляя за собой обломки ледяного тела. Мои пятки, коленные чашечки. Устроившись под одеялом, я дрожу, отламывая кусочки себя на подушку. Пальцы. Зубы. Челюсть. Ключицы.
Наконец, наконец дрожь прекращается. Я начинаю согреваться и таять.
Я оплакиваю тетушек, потерявших своих первенцев.
Уилла, потерявшего брата.
Либерти, Бонни и Тафта, потерявших сестру.
Дедушку, который видел не только, как сгорает его дворец, но и как погибают внуки.
И собак, бедных, непослушных собак.
Я оплакиваю тщеславные, необдуманные стенания, которыми занималась все лето. За постыдную жалость к себе. За свои планы на будущее.
Я оплакиваю свое имущество. Скучаю по подушке, книгам, фотографиям. Я содрогаюсь, когда думаю о своей иллюзорной благотворительности, от своей позорной маскарадной добродетели, от лжи, которую твердила себе, от наказания, которое наложила на себя и на свою мать.
Я плачу от ужаса, которым обременила всю свою семью, оттого, что стала причиной великого горя.
В конце концов, мы не сохранили идиллию. Она пропала навсегда, если вообще существовала. Мы потеряли нашу невинность еще до того, как узнали о ярости тетушек, до того, как умерла бабушка и дедушка потерял рассудок.
