– Если вы не дадите нам твердых гарантий, султан отдаст вас халифу Багдада – и тот найдет к вам подход, у него большая пыточная камера, богатые на выдумки палачи…
– Как ему будет угодно, – Людовик спокойно наклонил голову. – Дамьетта находится в руках христиан, я не могу располагать ею. Спросите у королевы, если она согласится, я приму ваши условия.
Сарацины предприняли попытку штурма Дамьетты, подойдя к ней с захваченными знаменами и хоругвью, но город выстоял. Тогда они стали обращаться к королеве с просьбой о переговорах и наконец привезли из Дамьетты послов к пленному королю. Людовик, узнав, что у него родился сын, прослезился и возблагодарил Бога, а посланцы, убедившись, что король жив и здоров, поспешили уверить в этом королеву. Тогда она велела начинать переговоры.
Рассеянный свет, проникавший сквозь узкие окошки, обнажал консистенцию воздуха, в котором в беспрерывном движении носились пылинки. В одном из таких лучей, где беспорядочно двигались поблескивающие, словно алмазная пыль, частички, сверкала, появляясь и исчезая, тонкая золотая цепочка. Она монотонно раскачивалась из стороны в сторону, лишь на мгновение появляясь в луче света. Кулон, который держался на цепочке, стал маятником, что двигал ее в почти непрерывном и равномерном качании. Большая темная жемчужина, закованная в золото, была похожа на черное око, что наблюдало издалека за тем, на чьей руке раскачивалась цепочка. Человек встретился взглядом с темной жемчужиной и устало прикрыл глаза. В голове проносились образы и силуэты – наполовину сны, наполовину воспоминания. Он сжал кулон в руке и прислонился головой к стене.
Его жажда быть рыцарем родилась еще в детстве, и он всегда чувствовал себя ущемленным в праве сыграть в эту игру – друзья не стремились устраивать рыцарские турниры. Однако ему суждено было пробиться в общество рыцарей, и, несмотря на то, что он претерпел много лишений, он был счастлив среди них. Но что это за рыцарь, если у него нет дамы, которой он мог бы посвятить свои подвиги? Пусть это было старомодно, но ему хотелось следовать во всем рыцарскому кодексу. Жена, доставшаяся ему по воле судьбы и не разделявшая его энтузиазма, не годилась на эту роль. И тогда он выбрал благородную, утонченную, знатную даму, которой решил поклоняться как идеалу женщины.
Графиня Артуасская приняла его ухаживания, но с такой холодностью и надменностью, что он впервые захотел не только быть среди рыцарей, но и стать одним из них, чтобы дама не смела его ни в чем упрекнуть. В поход он ушел оруженосцем, хотя никто из окружавших его ни разу не упрекнул его в этом. Среди них он был своим, был рыцарем, был крестоносцем. Лишения, тяжелые испытания, жизнь на волоске от смерти, как прогулки по краю пропасти воспитали лучше, чем все книги о рыцарском кодексе чести. Он видел перед собой живые примеры благородства и храбрости, отваги и безрассудства, горячей веры и неукротимой гордыни. Он научился многому на этих примерах, но сейчас вовсе не образы погибших и пленных храбрецов тревожили его душу. Два силуэта вставали в памяти, и ему становилось стыдно перед ними.
Его жена, последовавшая за ним в поход, стойко выносила все тяготы и испытания, со смирением переносила болезни и лишения, ни разу ничем не дав понять, что ей это безумно тяжело. В глубине души он бесконечно восхищался ею все это время и понимал, что никто другой на ее месте не продержался бы и недели. Другая дама, донна Анна, была намного слабее Катрин: она давала волю слезам, упрекам, усталости, но вместе с тем она тоже поразила его, и он убедился, что не знал ни одну из них до похода.
Он вспоминал, всякий раз жмурясь от стыда, как прощался с графиней в саду в утро, когда крестоносцы выступали из Дамьетты. Он спросил, что привезти ей из похода в знак любви, и она потребовала черную жемчужину. Теперь эта жемчужина, доставшаяся ему случайно, зажата у него в руке, но он не чувствует радости от обладания ею. А между тем он искал жемчужину для графини, хотел достать ее, чтобы доказать свою преданность даме. Но донна Анна, сама того не желая, разрушила очарование поклонения ей.
До сих пор с мучительной яркостью вспоминается ему разговор донны и герцога Бургундского перед боем. Гийом спросил ее тогда, что принести ей из города в знак верности и преданности, и донна Анна заставила его поклясться на мече, что он вернется живым и здоровым. Это все, что было ей нужно, и Уилфрид почувствовал желание преклонить, подобно герцогу, колено перед донной – она дала ему урок, который заставил его задуматься о смысле всего того, что он делает. Увы, он все больше начинал понимать, что черная жемчужина стала его врагом, вместо того, чтобы быть союзником и помочь завоевать сердце графини. Теперь этот перламутровый магнетический блеск казнил его всякий раз, когда Уилфрид смотрел на кулон. Он вспоминал любимых подруг, которых потерял, и впервые испытывал сильное желание заплакать.
Рыцари, находившиеся вокруг него, тоже молчали, погруженные в свои мысли. Несмотря на обещанную жестокую расправу, к ним никто не приходил вот уже два дня, в то время как на площади продолжали убивать несчастных пленников, не желавших предавать своего Христа, и их растерзанные тела выбрасывали в Нил.
Уилфрид пытался хоть что-то выведать о донне Анне, но ему говорили, что пленных женщин среди христиан не было. Впрочем, судьба многих рыцарей оставалась в неизвестности, и считалось, что многие из них попали в плен к мамлюкам, как и король, но после султан забрал короля и почти всех пленников к себе, а у мамлюков осталось около тысячи человек, и их участь была неизвестна. Поговаривали, что ежедневно мамлюки устраивают кровавые бойни изощреннее, чем казни на площади, и рыцари, что были с Уилфридом, молились каждый день за спасение своих несчастных товарищей, оказавшихся в плену у жестокого Бейбарса.
Вильям повернул голову и увидел профиль Матье де Марли, сидящего невдалеке в полусвете. Матье печально смотрел прямо перед собой – он был за тысячи льё отсюда. Словно почувствовав на себе взгляд Уилфрида, он сказал очень тихо, так чтобы только Вильям мог услышать:
– Моя матушка осталась в Провансе, сир Уилфрид. Кроме меня у нее никого больше нет. Господь позвал в поход, и я пошел, следуя Его повелению, но матушка так плакала, когда провожала меня, что сердце сжалось от тоски, и я сказал себе тогда, что вижу ее в последний раз. Так, видно, суждено, сир рыцарь, такова Божья воля.
Голос де Марли дрогнул, и слезы полились по щекам, но никто не видел этого, кроме Вильяма.
– Сир де Марли, – помолчав, ответил Уилфрид, – вы, по крайней мере, попрощались с нею, вы сжали ее в последний раз в своих объятьях и ваши губы коснулись ее щеки. Поверьте, я многое бы отдал, чтобы иметь подобную возможность.
Де Марли бросил на него благодарный взгляд и улыбнулся.
Послышался звук отодвигаемого от двери засова, рыцари, сидевшие на полу, поднялись. Вошел маленький бородатый человечек в зеленой блестящей чалме и в золотых туфлях с загнутыми носами. Он обвел всех рыцарей взглядом и сказал:
– Султан Туран-шейх, да будет благословенно его имя на земле и на небе, разрешил вашему монарху увидеться с вами.
