Многие подсаживались к друзьям, создавались новые очаги бесед и разговоров. Анна прохаживалась от одного стола к другому, присаживалась, вела беседы. Подойдя к королю, разговаривавшему со своим сыном Людовиком, она услышала, как король просил своего наследника:
– Дорогой сын, я прошу тебя любить народ своего королевства, потому что я скорее предпочел бы, чтобы явился из Шотландии шотландец и управлял народом королевства хорошо и по закону, нежели ты на виду у всех управлял плохо.
Принц Людовик внимательно слушал отца, а принц Филипп молча поцеловал ему руку.
– Неужели не нужно наказывать тех, кто осуждает монарха? – спросил Людовик-сын.
Отец посмотрел с любовью в светлые глаза своего наследника и улыбнулся:
– Нет, не нужно. Нужно убедить их в том, что они неправы. Ты должен доказывать это каждый день, поступая мудро и справедливо. Тогда ни у кого язык не повернется осудить тебя.
В это время подул прохладный ветерок, и донна поежилась. День был солнечным, но уже стали собираться предвечерние сумерки, в которых сильнее ощущалось дыхание осени, и когда дул ветер, становилось холодно. Она подозвала к себе Пакито и попросила принести ей теплую шаль, чтобы согреться. Мальчик умчался выполнять приказание своей любимой донны.
Между тем граф де ла Марш и Август хором произносили тост в честь донны и делали это так уморительно, что донна смеялась до слез. Матье де Марли, тем временем подговорив музыкантов, стал плясать перед донной танец-шутку, и внимание всех присутствующих сосредоточилось на молодом рыцаре, который выделывал такие па, что все поражались его ловкости.
Пакито, войдя в кабинет, бросился выбирать шаль, которая бы подошла к янтарному наряду донны. Остановив свой выбор на одной из них, он оглянулся вокруг в поисках еще чего-нибудь интересного и увидел шкатулку со сладостями. Он приоткрыл ее, вытащил оттуда кусочек и засунул его в рот. Шкатулка съехала вбок, и Пакито открыл следующую. Там лежали перчатки, и мальчик, вытерев руки, испачканные в сахарной пыльце, о свой камзол, взял их. Он подумал, что донне будет холодно вечером, и решил, что она, увидев перчатки, поблагодарит его за заботу, и почти почувствовал, как она нежно гладит его по кудрявым волосам и шепчет на испанском:
– Спасибо, Пакито…
Озорно оглядевшись по сторонам, Пакито натянул перчатки на руки, и такая волна аромата окутала его, что он пару раз чихнул. Затем, набросив на плечи шаль, мальчишка прошелся по комнате, поводя плечиками, как танцуют крестьянские девушки, и бросился бежать, предвкушая смех донны, когда она увидит его в перчатках и шали.
Матье де Марли шел уже по десятому кругу, подпрыгивая и ударяя себя бубном, словно цыганенок, а публика не желала отпускать его. Под аплодисменты публики и хохот, он принялся бить бубном о колени то приседая, то поднимаясь.
Донна держалась за живот, отмахиваясь от него, когда он подходил к ней и выпрашивал монетки, словно уличный артист. Вместе с тем она ежилась время от времени от ветерка и гадала, почему Пакито задерживается и не несет шаль. Слуги уже зажигали факелы, и праздник переходил в карнавал, когда в полутьме стерты лица и люди превращаются в тени, утопая в безумии музыки и ночи.
Наконец показался мальчик. Он прошел сквозь толпу зрителей и протянул шаль донне.
– Спасибо, Пакито, – сказала она. – Ты посмотри только что выделывает Матье…
Донна улыбаясь, посмотрела на пажа, но тот не улыбнулся ей в ответ, а прикрыл глаза и покачнулся. Донна удержала его за плечи.
– Что с тобой, Пакито?
– Донна Анна, мне плохо, – лоб мальчика покрывала испарина, и, несмотря на то, что донна старалась поддержать его, он упал ей на руки. В вихре всеобщего веселья никто не видел их, донна Анна склонилась над своим пажом, ничего не понимая. Только десять минут назад он убежал от нее счастливый и довольный, а теперь вернулся бледным и ослабевшим. Она пыталась привести его в чувство, но у Пакито закатывались глаза несмотря на то, что она заставляла его говорить, чтобы он не терял сознание.
– Воды! Воды! – крикнула она, воспринимая весь этот праздник теперь как безумную вакханалию, крутящуюся вокруг нее, словно от всех этих людей исходило зло, она почувствовала, как ненавидит их за то, что они не понимают, как плохо маленькому мальчику на ее руках.
– Пакито, Пакито! – ее друзья услышали ее первыми, Герцог д'Эсте, оттолкнув всех, протиснулся и опустился на колени рядом с мальчиком. Он взял его за голову, приподнял веки, приоткрыл его рот.
– Что ты делал в доме, Пакито? – хлопая его по щекам, чтобы привести в чувство, спросил Герцог.
– Я искал шаль для донны, – мальчик еле ворочал языком, голова его расслабленно болталась в руках Герцога. Тот сдавил ему виски и спросил так, что у донны свело живот от его слов:
– Ты ел сладости, которые подарили донне?
– Да, из той коробки, – взгляд Пакито на миг прояснился, и он улыбнулся донне, словно извинялся перед ней, – мне понравилось…
– Я тоже ела их, – донна понимала, куда клонит Герцог. – Мы попробовали их перед уходом.
Рядом опустился граф де ла Марш, колени и руки его дрожали, когда он протянул донне кубок. Донна, поддерживая голову Пакито, прислонила кубок к его губам, но вся вода лилась мимо.
– Я принес вам шаль, – он протянул ей шаль, но Герцог перехватил его руку.
– Что за перчатки на тебе, Пакито? – спросил он.
– Они лежали в коробке.
Донна посмотрела на Герцога д'Эсте, и холодок пробежал у нее по спине при виде его бледного лица.
– Нет! Нет! Надо снять! Их надо снять! – донна протянула руку к кисти Пакито, которую облегала перчатка, но Герцог остановил ее. Уголки его губ опустились в скорбной гримасе, и донна с усилием заставила себя посмотреть на Пакито. Мальчик на ее руках перестал дышать. Донна закричала так, что все кругом сразу же умолкли и повернулись к ней. Стих бубен Матье, и все наконец увидели бесчувственное тело мальчика на коленях донны, которая кричала, подняв лицо к небу, и ее тоскливый вопль, долгий, протяжный, словно вой волчицы над растерзанными волчатами, обладал такой первобытной силой, что невозможно было понять, не глядя на нее, человек ли это или зверь. Крик брал за душу, и, глядя на ее искаженное болью лицо, многие ужаснулись ее силе. Она была способна сейчас убить и растерзать, и когда она умолкла на мгновение, все невольно отступили, потому что с колен поднималась не белая голубка, а разъяренная, раненая тигрица.
Донна чувствовала почти физическую, невыносимую боль и с трудом заставила себя выпрямиться. Она медленно обвела взглядом всех стоящих вокруг людей и вдруг воскликнула так громко, что крик ее разнесся по саду:
– Кто? Кто мог сотворить подобное? Кто из вас прислал мне эти перчатки? Будь ты трижды проклят, трусливый убийца! Посмотри, посмотри, что ты сделал с невинным ребенком!
Она закрыла глаза, и слезы, наконец, хлынули по щекам.
