Все были в ярости, им не терпелось добраться до города на том берегу реки и стереть его с лица земли. Но оставалось лишь потрясать кулаками, потому что перебраться на другой берег христиане не могли.
Томящее ожидание изводило людей, снова начались ссоры и перепалки, рыцари делили то, что успели награбить, пока шли до Мансура, средства баронов и короля были на исходе, опять вернулась проблема с едой, лагерь снова был вынужден поститься.
Донна Анна устало вытерла пот со лба – ей было жарко, хоть она и была одета в легкую котту, и голова была покрыта белой льняной накидкой. Желудок разговаривал от голода, голова кружилась, и она опасалась, что заболевает от постоянной нехватки пищи. Собрав последние силы, она склонилась над раненым рыцарем: это был полный хозяин Винченцо – вот уже три дня он лежал без сознания. Его блестящая лысина и половина лица были темно-синего цвета от синяка, который на лице приобретал багровые отливы. Его ударил по голове камень, когда мусульмане в очередной раз обстреливали лагерь крестоносцев с противоположного берега. Анна ухаживала за ним и еще за пятью тяжелоранеными рыцарями, но главной ее заботой стала Катрин. Она заболела как раз на следующее утро после того, как Анна и ее друзья собирались уехать в Дамьетту. Но не это стало причиной того, что они остались в лагере.
Архиепископ не выдал ей бумагу о разводе, заставляя подписать бумаги, в которых Анна обязывалась сразу после официально объявленного расторжения брака отдать большую часть своих земель и средств церкви и удалиться от двора французского короля. Оформление бумаг тоже заняло время, за это время сарацины, внезапно атаковав галеры, вынудили их уйти к Дамьетте, и сообщение с городом было прервано. Донна Анна вновь оказалась в лагере, без возможности отступления, да еще и с больной подругой.
Вильям, предоставив весь шатер своей жене, удалился спать к герцогу, который любезно выделил ему место. В шатре Катрин постоянно дежурил кто-то из женщин: Николетта, Анна и Маргарита сменялись, давая друг другу отдохнуть. У Катрин был жар, и она была слишком слаба, чтобы есть. Донна Анна не давала себе ни минуты отдыха, чтобы не иметь возможности бояться и думать об ужасном положении, в котором они оказались.
Возле ее шатра был развернут целый военный госпиталь, где она оказывала помощь раненым, вместе с ней покоя не знал отец Джакомо. Старичок оказался удивительно выносливым, в день он исповедовал сотни рыцарей и находил время для того, чтобы утешить донну Анну. Он часто помогал ей перевязывать раненых, говоря, что она занимается благим делом, – но только Анне, обремененной заботами и усталостью, казалось, что все ее труды не только не приносят плодов, но еще и каким-то таинственным образом приближают ее к краю гибели. Часто выходила она по вечерам, когда начинало садиться солнце, на берег под охраной герцога, де ла Марша и других друзей, и ей казалось, что этот обрывистый берег является финальной чертой ее жизни. И тогда ей хотелось хоть на миг, но оказаться под защитой более близкой и нежной, чем давали ей ее друзья. Но никто не понимал ее печали, страхов и отчаянья. Катрин, спокойная и смирившаяся со своей болезнью, убивала своей флегматичной холодностью, Вильям увлекся войной, и смерть, ранее поражавшая его так же, как и ее, уже не пугала. Он начал относиться к потерям философски, пытаясь внушить такое же спокойствие Анне, но она не могла успокоиться, хоть и понимала, что Вильям был вынужден привыкнуть к ужасам войны, чтобы выдержать тяготы похода и поддержать своих подруг. Но, увы, чем больше проходило времени, тем больше каждый из них менялся, и они отстранялись друг от друга, затягиваемые в путы времени и обстоятельств, в которых оказались помимо своей воли. Анна была слишком занята ранеными, Вильям – войной, а Катрин была бессильна перед болезнью.
Анна, оставляя по вечерам Николетту дежурить в палатке Катрин, плакала у себя в постели, кусая кулаки, чтобы не закричать. Голод не давал ей заснуть, без Катрин она была вынуждена сама вести хозяйство и вскоре выяснила, что средства, что оставил им герцог д'Эсте, давно закончились и что вот уже вторую неделю они кормились благодаря чьей-то помощи. Катрин на вопросы Анны ответила, что обещала молчать, но вскоре сдалась и призналась, что им помогал герцог Бургундский. Первым порывом Анны было побежать и отказаться от помощи герцога, но она увидела, как слаба Катрин, представила, что с ними будет, если она предпочтет гордыню пустому желудку, и смирилась. Но даже состояние герцога не было вечным, поэтому запасы еды все время скудели, и Анна все больше испытывала муки голода.
Теряя силы от голода и постоянных страданий вокруг нее, Анна становилась уязвимой перед еще одной пыткой – дон Висконти и Селир Анвуайе объявили на нее постоянную охоту. Дон Висконти бродил вокруг ее шатра, угрюмый и мрачный, жадно сверля глазами из-под нависших бровей силуэт Анны, мелькавший то тут, то там. Улучая момент для встречи, он начинал требовать невозможных уступок, понимая, что Анна никогда не согласится быть с ним. Он предлагал помощь, угрожал, задабривал подарками – он делал все возможное, чтобы убедить ее не разводиться с ним. Но тщетно.
Анвуайе действовал смелее: разговаривал с донной, пока она делала раненым перевязки, помогал, когда Вильям был на службе. Анна не могла резко оттолкнуть его от себя, потому что Анвуайе был ценным помощником. Но она не знала, что иногда, когда Анну возле Катрин сменяла Николетта и донна уходила спать в свой шатер, Анвуайе приходил к ней и долго смотрел на спящую женщину, не решаясь на окончательный шаг.
Донна Анна в отчаянии боролась с этими двумя страстями, но не замечала, как погружалась в более невинное чувство. Близость смерти и уязвимость человеческого тела, свидетельницей которым она становилась каждый день, обращали ее внимание на ту часть человека, что остается вечной, – душу. Ей нужно было верить, что, умирая, люди вокруг не исчезают насовсем, что есть в них бессмертная душа, которая останется навеки живой. И она начинала относиться к другим немного иначе, подозревая в них и себе часть одной Мировой души. Они стали для нее близки, как братья, и она искренне прощала Анвуайе за его домогательства, пропускала мимо ушей оскорбления недоброжелателей, со скромностью принимала комплименты друзей. Это были братья, немного взбалмошные, дикие, необузданные, но братья, и она любила их искренно и горячо. Из всех братьев, естественно, у нее были свои любимчики, но больше всего за это время она привязалась именно к герцогу Бургундскому.
Эта невинная привязанность Анны со стороны могла быть воспринята иначе, но в лагере была такая сумятица, что вряд ли кто обращал внимание на то, как сошлись эти двое. Только к герцогу Анна могла обратиться за помощью, когда страхи одолевали ее мужество. Когда у Катрин от жара начался бред, Анна провела всю ночь на ногах, сменяла влажные повязки, которые в бреду сбрасывала со лба больная, готовила лекарственные настои, протирала ее тело, меняла простыни. Потом, когда Катрин уснула, донна, еле держась на ногах, поплелась к себе, но возле шатра увидела герцога Бургундского.
– Почему вы не спите, герцог? – спросила она строго, жалея о том, что он появился здесь в столь поздний час. «Неужели он не понимает, что нас могут увидеть?» – мелькнуло в голове.
