– А месье Уилфрид? – спросила Анна.
– А Вильям Уилфрид ее супруг и ваш очень близкий друг. Он оказывал сопротивление при задержании, поносил священнический сан, богохульствовал, угрожал, набрасывался с кулаками на рыцарей, он защищал вас и не желал сотрудничать с нами. Теперь мы считаем его вашим сообщником. Вы довольны, донна? Мы можем продолжить нашу беседу?
– Да, – чуть слышно ответила Анна, опустив голову.
– Что вы знаете, донна Анна, о существе, что называет себя Последним Рыцарем Короля?
– Ничего, – пожала плечами донна. – Не больше вашего.
– Донна Анна, вам известно, что Церковь настороженно относится к появлениям этого человека в лагере, но ваше имя неизменно связано с ними.
– Повторяю, что я ничего не знаю о нем. Его таинственность пугает меня точно так же, как и вас.
– С какой стати, донна, вам стал бы помогать человек, о котором вы ничего не знаете? – язвительно заметил архиепископ.
– Ну, он же помогал крестоносцам, хотя они тоже ничего не знали о нем, – невинно заметила донна, – разве не так?
Лицо архиепископа передернулось от ненависти.
– Ваше имя, донна, он произносил отдельно от всех.
– Насколько я помню, он посылал сообщения королю, что же, по-вашему, король его тоже знает?
Архиепископ побелел, его темные глаза уставились в светлые и широко раскрытые от наивного удивления глаза донны.
– Встаньте, донна! – завопил он. Женщина медленно и с достоинством встала. – Ваш допрос окончен, стража отведет вас обратно.
– Всего доброго, – весело сказала донна и, повернувшись спиной к раздувающемуся от злобы де Бове, проследовала между стражниками прочь из залы.
– Как вы думаете, когда они вынесут приговор? – спросила я, когда утомительные допросы того дня закончились.
– Не знаю, – дрожа под всеми одеялами от обостряющейся лихорадки, ответила Катя, – по мне, так лучше бы быстрее.
– Потерпи, стражник обещал принести одеяла из шерсти верблюдов, тебе станет получше, – согревая ее, сказала я.
Вадик озабоченно посмотрел на нас и в бессильной ярости пнул стену:
– Почему человек не всемогущ и так бессилен! – вдруг воскликнул он. – Я не могу даже защитить вас от этих дебилов в мантиях!
– Жаль, конечно, – ухмыляясь и дрожа, сказала Катя. – Но все равно, спасибо за заботу.
Нам принесли одеяла, мы накрыли ими Катю. Сердобольные стражники согрели нам воды, и мы напоили ее каким-то невообразимым бульоном. Катю перестало трясти, и она задремала. Сидя на кровати, мы с Вадиком шепотом переговаривались, чтобы не мешать ей отдыхать.
– Какое ужасное время! – вздохнул Вадик, сгибая и разгибая огромные кулачищи. – Люди готовы перегрызть друг другу глотку ни за что. Я разочарован в походах, это просто истребление одного стада другим.
– Но ведь они верят настолько сильно, что очень немногие под угрозой смерти отрекаются от своей веры.
– Да они просто лицемерны насквозь или тупы как пробки! – Вадик испуганно прикрыл рот, ему показалось, что он слишком громко это сказал. Но Катя продолжала тихо спать. – Ну, что им стоит отречься для вида и спасти свою шкуру? Ведь потом они могут вернуться к своим и продолжать верить, да даже совершая намаз, можно читать про себя свои молитвы, к тебе в голову и сердце никто не заглянет, но, по крайней мере, твоя голова не будет красоваться на воротах Каира.
– Хочешь сказать, что ты бы отрекся?
– Да конечно! Я вообще не вижу в этом проблемы и трудности. Нельзя заставить верить силой, это противоестественно, так же, как силой заставить любить.
– Я даже не подозревала в тебе подобного практицизма, Вадик, – задумчиво сказала я, глядя, как из-под Катиной кровати высовывается знакомая усатая морда.
– Учись выживанию, детка, – усмехнулся мой друг и тоже увидел крысу.
– Она здесь еще до нас была, – шепотом сказала я. – Смотри, – я бросила крысе мякиш хлеба, и она его съела, потом вылезла и, встав на заднее лапки, начала просить добавки.
– Видишь? Ее кто-то надрессировал.
Мы развлекались с крысой, потом Вадик, заметив, что Катя начала ворочаться, шуганул зверька и как раз вовремя, потому что в этот момент Катя открыла глаза и села на край кровати, потирая глаза.
На третий день судьи решили допросить подозреваемых по второму обвинению: в ереси и причастности к движению альбигойцев.
Донна Анна вошла в залу, спокойно и холодно глядя на окружавших ее людей. Молча села в кресло и подняла взгляд мимо архиепископа на легата.
– Как вы относитесь к исповеди, донна Анна? – начал свой допрос сухонький старичок из свиты легата.
– Я исповедуюсь моему духовному отцу, как и подобает христианке, – с достоинством глухо произнесла донна. – Я стараюсь облегчать душу каждый день или же каждое воскресение, но вчера моего духовника не привели, несмотря на мои просьбы.
– Считаете ли вы, что Церковь несет в себе божью благодать и служит спасению верующих?
Взгляд донны странно заметался по сторонам, словно она пыталась возразить, но приказала самой себе молчать.
– Да.
– Отрицаете ли вы святость креста?
– Нет, – поспешила ответить донна. – К чему такие странные вопросы?
– Верите ли вы в существование Ада и Рая? В воскресение из мертвых? В Страшный суд? – продолжал священник, игнорируя вопрос донны.
– Я верю во все, во что подобает верить истинной христианке.
– Отрицаете ли вы свою причастность к ереси альбигойцев и какой-либо иной ереси паразитирующей тело Церкви?
– Да, отрицаю.
– Я закончил свой допрос, – объявил легату капеллан. Поднялся архиепископ.
– Позвольте мне задать обвиняемой несколько вопросов, Ваше Высокопреосвященство.
Легат кивнул, не заметив умоляющего взгляда донны.
– Донна, вы выросли на юге Франции, общались со многими знатными баронами Юга, скажите, не было ли среди ваших знакомых добрых людей?
– Добрых людей? – переспросила донна. – Я не понимаю…
– Добрые люди – это те, кто отрекся от мира посредством нехитрого ритуала утешения.
– Этот ритуал принимается Церковью?
– Нет, – через силу ответил архиепископ.
– Тогда таких знакомых у меня быть не могло, – легко ответила донна.
Она отвечала еще на десятки вопросов, но если не знала, как ответить, просто говорила, что придерживается единственно правильной веры, и ничто не могло ее заставить свернуть с этого пути.
Мы вернулись в камеру уставшими и измученными. Пропал былой задор и веселье, желание рассуждать и философствовать. Тоска и тягостное ожидание начали оказывать свое разрушающее воздействие. Мы не знали, что творится в лагере, не знали, сколько еще нас будут судить и чем закончатся все эти бесчисленные допросы.
