Между тем весть об аресте одного из заговорщиков живо разнеслась по полку, где каждый мнил себя соучастником Пассека, и солдаты предприняли попытку освободить товарища. Двое из них выломали окно и открыли перед Петром путь к бегству. И тут арестант повёл себя с несвойственной гвардейской молодёжи мудростью. Он отказался покинуть карцер, справедливо решив, что его бегство только ещё больше насторожит правительство и, быть может, подтолкнёт легкомысленного императора к действиям. Пока же августейший именинник не проявлял особого беспокойства. Это был как раз тот случай, когда промедление смерти подобно. И теперь смерть, упустив одну жертву, бежала по следу самого государя. Она приняла облик его недавнего пленника и поторапливала коня по вытоптанной просёлочной дороге, срезая добрых полторы версты до резиденции.
После четырёхчасового пешего марша государыня отдала распоряжение сделать привал в Красном Кабаке. Это место принадлежало княгине Дашковой, но господский дом, строительство которого началось в прошлом году, ещё не был готов. А потому разместиться пришлось в бойком придорожном трактире, куда вошла императрица со свитой и часть офицеров.
Солдаты и многочисленные толпы горожан, из любопытства сопровождавшие гвардию в походе, встали лагерем на поле и в редком сосняке поблизости. Предполагалось, что после утомительного дня люди, валившиеся с ног от усталости, сразу заснут. Не тут-то было. От возбуждения спать никто не мог. Гвардейцы вперемешку с зеваками сбивались в кучи у костров. Горожане доставали из корзин еду, прихваченную дома, кое-что нашлось и в трактире, и вели бесконечные разговоры о том, чему сегодня стали свидетелями. Каждый хотел говорить, у каждого было своё приключение, которое он непременно мечтал поведать соседу. Иные перебивали друг друга, иные терпеливо ждали очереди и, не дождавшись её, переходили к другому костру.
В бесконечных сумерках белой ночи их огни казались малиновыми точками. Из окна кабака было видно, как они мерцают сквозь туман. Кроме общего зала трактир имел только одну комнату, где стояла хозяйская кровать. Бросив на неё плащ, императрица опустилась без сил и похлопала рядом с собой рукой.
— Ложитесь, Катенька. Нам надо отдохнуть.
Но Дашкова желала убедиться в безопасности подруги. Она подошла к двери и слегка приоткрыла её. Так и есть, эти простофили даже не выставили караула у спальни Её Величества! Екатерина Романовна выскользнула в зал и устроила разгильдяям-офицерам взбучку. На неё поглядели как на сумасшедшую, однако спорить не стали. Зачем? Ещё разбудит императрицу.
Когда Дашкова вернулась в комнату, Като смотрела на неё тёмными глазами, которые от глубоких теней казались ещё больше.
— Вы мой маленький храбрый часовой, — сказала она. — Идите сюда. Вы слишком переживаете происходящее. Расслабьтесь.
— Но, Ваше Величество, — опешила княгиня, — на наших глазах совершается событие, величайшее со времён Петра. Как же я могу спокойно спать?
— И тем не менее, — Екатерина улыбнулась. — Величайшим из людей потребны еда и отдых. В этой дыре есть кровать. Надеюсь, найдётся и молоко с хлебом.
Императрица постучала кулаком по деревянной стене. Из соседней комнаты тотчас явился Орлов и, выслушав её распоряжение на счёт «чего-нибудь съестного», немедля удалился. Через несколько минут он вернулся, таща за шиворот трактирщика, а тот в свою очередь нёс поднос с ржаным кругляшом и глиняной крынкой молока. «Не изволите гневаться, — повторял он. — Чем бог послал!» Екатерина милостивым жестом отпустила его, мол, ступай, братец, никто не гневается. А Гришану указала на колченогий стул у кровати, что крайне не понравилось Дашковой. Та приподнялась на локтях и прокурорским взглядом уставилась на парочку, которая совсем по-домашнему устроилась бок о бок и преломила хлеб.
— Катюша, присоединяйтесь, — поманила императрица подругу. — Вы голодны, я вижу.
Дашкова не посмела отказаться. Взяла кусок хлеба, по-свойски отломленный ей Гришаном, и осторожно обмакнула его в молоко. Оно было парным, только что из-под коровы, и невыносимо воняло хлевом. Княгиня подержала его во рту и поняла, что не сможет проглотить. Поскольку государыня и Орлов больше не обращали на неё внимания, Дашкова потихоньку выскользнула из комнаты на улицу.
Её поражало спокойствие Екатерины, даже беспечность, с которой та переживала самую, быть может, блестящую страницу своей жизни. Сердце молодой амазонки жаждало римского триумфа и римских же гражданских страстей — игры на театре патриотических добродетелей. Это было нелегко с такими мужланами, как Орловы. Но оказалось, и её подруга решительно не годилась на роль Камиллы, предводительницы вольсков. В момент наивысшего взлёта своей судьбы она рассуждала о булочках с маслом!
Молодая дама даже не желала думать, какие отношения связывают императрицу с Орловым. Хотя, конечно, в глубине души догадывалась и негодовала на Като за трагическое несоответствие роли.
Когда Екатерина Романовна вернулась в комнату, Като глубоко спала. Или делала вид, что спит, избегая долгих разговоров. Это тоже задело Дашкову. Она-то надеялась, что едва подруги останутся наедине, как примутся обсуждать планы неотложных государственных преобразований. Вместо этого Екатерина лежала тихо и покойно, она разоспалась и на младенческой коже щёк маковым цветом алел румянец. Като была такой желанной и такой близкой в этот момент, что княгиня испытала мгновенную потребность поцеловать подругу прямо в эту раскрасневшуюся щёку. Но немедленно устыдилась своего порыва и, опустившись перед кроватью на колени, стала орошать свесившуюся ладонь императрицы слезами.
— Боже мой, княгиня, да уймитесь же! — взмолилась Като. — Я понимаю, дитя моё, вы устали и переволновались. Но дайте же и мне покой!
— Ваше Величество сердится на меня за невольное проявление чувств, — пролепетала Дашкова. — Но уверяю вас, они чисты, как эти слёзы. Я готова умереть за вас, и если вам понадобится грудь вернейшей из ваших сторонниц, чтоб подставить её под удар предательского кинжала, то вот она! — С этими словами Екатерина Романовна порывисто потянула за ворот рубашки. — Умоляю, примите мою жертву.
— У вас красивая грудь, княгиня, — сухо сказала императрица, будничностью тона возвращая подругу на землю. — Но я менее всего подхожу на роль Сафо.
Тонкий захлебывающийся звук трубы пролетел над плацем и стих, словно горнист раздумал играть сбор. Этот тревожный сигнал заставил сержанта Шванвича выглянуть в окно казармы и с неудовольствием окинуть глазом пустынную площадь.
В Ораниенбауме было всё, как любил Пётр: никаких клумб и изящно подстриженных кустарников. Гранит булыжника, размеченный жёлтой краской для разводов и экзерциций. Лишь у полукруглого крыльца, как уступка барочным вкусам тётки Эльзы, две пирамидальные жимолости да два шара лавра, а между ними узкие полоски цветников с красными, как кровь, гиацинтами.
На крыльце стояли адъютант Сиверс и горнист из первой роты Ганс Клюнке. Лица у обоих были растерянные. Сиверс что-то требовал. Горнист разводил руками: мол, не могу играть тревогу без приказа императора, сам запретил.
