— Вот и сделай то малое, о чём я прошу! — Де Бомон всегда считал себя человеком терпеливым, но после получаса препирательств ему хотелось грязно выругаться и взяться за палку. Вместо этого Шарль взвизгнул, закатил глаза и устроил слуге истерику. Графиня была дама впечатлительная, нервная и нетерпеливая. Кто бы знал, как она надоела резиденту!
Однако здесь, в роскошном имении Стаффорд на юге Англии, все знали его как Лию-Женевьеву де Бомон де Эон, французскую аристократку, лечившуюся на местных водах. Летом на курорт в Бат собиралось пёстрое общество: скучающие светские львицы, актёры, художники, министры. Графиня держала открытый дом, в её салоне вращалась самая изысканная компания. Как пчела пыльцу, Шарль собирал из разговоров любопытные сведения и снабжал ими Версаль. Однако он понимал, что платят ему не за них.
Уезжая с континента, шевалье всё же сумел подложить своему коронованному начальству свинью. Утащил за Ла-Манш массу документов секретного свойства и среди них план вторжения французских войск на Британские острова, разработанный ещё в начале Семилетней войны и заверенный личной подписью короля. Эта бумажка дорогого стоила, ибо могла обострить отношения соседних стран, если бы была обнародована. В качестве обрамления к бриллианту первой величины существовали иные драгоценности — переписка Шарля с Его Величеством и Помпадур о подробностях операции. А кроме того, ещё много других милых архивных мелочей, о возвращении которых в Париж маркиза вела с резидентом долгие, безуспешные переговоры.
Шарль оценивал своё собрание слишком высоко. Положа руку на сердце, он вообще не собирался его продавать. Де Бомон сознавал: лишись он документов, и золотой ручеёк из Версаля тут же обмелеет. А потому надо поддерживать торг, ведь и отказать высокому начальству он не мог.
Обременительная услуга по воспитанию русской незаконнорождённой принцессы повышала ценность резидента в глазах Парижа. Де Бомон потому и согласился, что чувствовал шаткость своего положения. Кроме того, ему виделось нечто мистическое в обстоятельствах, приведших дочь Елизаветы в его руки. Когда-то он многим был обязан императрице. Теперь жизнь её ребёнка зависела от него... Таку графини де Бомон появилась милая племянница, прибывшая с континента.
Лиза сидела у окна и, с трудом преодолевая скуку, складывала наибольшее трёхзначное число с наибольшим четырёхзначным и деля сумму на наименьшее двухзначное. Задача была, по мнению девочки, слишком сложная, но графиня настаивала, чтоб её воспитанница занималась арифметикой.
— Цифры приводят разум в порядок, — повторяла дама. Она сама преподавала девочке счёт, геометрию и черчение, а кроме того, французский и верховую езду.
Только в Англии Лиза возобновила уроки. Венецианское житьё отличалось крайней неопределённостью: сидя на саквояжах, не слишком-то позанимаешься. Кардинал Флёри не проявлял особой заботы об образовании маленькой беглянки. Зато мадемуазель де Бомон подошла к вопросу весьма основательно. Она наняла учителей итальянского, немецкого и английского, музыки и танцев. Заметив у девочки склонность к рисованию, специально пригласила модного в Бате молодого художника Гейнсборо, и теперь Лиза раз в неделю с наслаждением вымазывалась краской с головы до ног.
Ей удавались пейзажи, натюрморты меньше, что же касается портретов... Лиза чертила их украдкой и никому не показывала. Впрочем, если девочке и хотелось кого-то нарисовать, то только саму графиню. Эта женщина оставалась для неё загадкой. Кто она? Почему не живёт во Франции? Откуда у неё такое состояние? И какие дела связывают эту строгую насмешливую даму с тайными покровителями Дараган? Ничего этого девочка не знала.
Зато она чувствовала, что графиня — единственная, кто не отмахивается от неё. Не то чтобы та проявляла к маленькой русской тепло или интерес. Держалась отстранённо и настороженно. Объясняла уроки просто, но без излишней снисходительности. Однажды на капризное Лизино «не понимаю» она ответила загадочной фразой:
— Извольте напрячь рассудок и вникнуть. У вашей матушки был от природы большой ум, но она потакала своим слабостям и лени. В результате её душу поглотила скука. Она томилась от смутного желания великих дел, но не умела сосредоточиться хоть на чём-нибудь.
— Вы знали мою мать? — поразилась Лиза.
— Пришлось, — нехотя кивнула графиня. — Вам следует муштровать свою наследственность, если вы хотите чего-то добиться.
— Я ничего не хочу! — вспылила девочка. — Только домой.
— Это не в моей власти, — сухо отрезала собеседница. — Чтоб вернуться домой, вам предстоит много потрудиться.
Лиза трудилась, но с явной ленцой. Были в её характере и природная строптивость, и обыкновенное детское отвращение к учёбе. Но графиня не давала ей спуску. Если надо, даже била линейкой по пальцам.
— Вы воспитывались не на скотном дворе. Где ваши манеры?
Девочка шмыгала носом и тянулась рукой к правильной десертной вилке или ложке для соуса. В доме её отца стол никогда не сервировали с такой тщательностью, а ей делали замечания, только когда она хватала еду руками. Мадемуазель де Бодрикур краснела до корней волос, ведь именно её воспитание подвергалось здесь суровой критике.
— Я полагаю, — однажды вечером сказала графиня, — что Лизе будет полезно посетить театр.
— Боже мой, этот вертеп? — ужаснулась гувернантка. — Господь не благословляет балаганов. Чему она там может научиться? Один разврат!
Родные мадемуазель были гугенотами и бежали из Франции при Ришелье. Они жили в Голландии, затем в Германии и, конечно, не одобряли таких богомерзких занятий, как театр и танцы. Перебравшись в Россию, эти достойные протестанты ещё более одичали.
Праведное негодование Бодрикур насмешили Шарля. Он чуть не хрюкнул в тарелку, но вовремя спохватился.
— Расин говорил, что театр, как ни одно другое человеческое изобретение, развивает душу и шлифует разум, — наставительно заметил он. — Лиза послушает, как надо правильно говорить и держаться в обществе.
Переубедить его не удалось, тем более что девочка загорелась идеей поездки и целую неделю ходила сама не своя, пока для госпожи графини не заказали ложу.
Сутки «семейство» добиралось до Лондона. Ночь провели в столичном особняке графини де Бомон. Половину следующего дня приводили себя в порядок. И лишь к пяти часам двинулись в театр. Мадемуазель де Бодрикур не удалось уговорить поехать с ними. Она только зажимала уши и потрясала перед носом графини молитвенником.
— Скажу вам прямо: православные схизматики тоже с неодобрением относятся к балаганам!
— Не все, — отрезал Шарль. — Мать вашей воспитанницы ввела театр не только при дворе, но и для публичного увеселения. Девочке есть чем гордиться.
Лиза вспыхнула. Всякий раз, когда при ней произносили имя Елизаветы, она внутренне сжималась и настораживалась. Похвала императрице в устах де Бомон была для неё болезненно приятна. Она ощутила в этом нечто вроде поддержки и с благодарностью воззрилась на графиню.
