Глава 14
ПОПУТНЫЙ ВЕТЕР
Григорий Орлов сидел под раскидистым вишнёвым деревом в саду своего нового особняка и стрелял косточками в белый свет. Он запрокидывал голову, сжимал пальцами круглую древесную твердь, и она сама летела в пронзительно голубое небо. Этот дом подарила ему императрица из числа конфискованных дворцов немецких приближённых прежнего государя. Раньше он принадлежал принцу Георгу Голштинскому и был перестроен во вкусе тесных берлинских резиденций. Сад пышно разросся и сбегал огородными грядами прямо к каналу.
Длинные огуречные плети купались в воде, ярко-жёлтые цветы колебались на свинцовой волне и спорили красотой с кувшинками. Голландские гуси целыми флотилиями проплывали мимо под гордым водительством серого вожака. Бельё, растянутое на верёвках с берега на берег, трепалось на ветру, как флаги.
Жизнь была прекрасна. Впервые за последний месяц Григорий всей грудью вдыхал её полноту и безмятежность. На нём красовалась дорогая батистовая рубашка с амстердамским кружевом. Ворот не завязан. Алый шлафрок на беличьем меху соскользнул с плеч и улёгся у ног. На коленях покоилось лукошко, полное спелых ягод. Жуй не хочу.
И всё же время от времени на Гришана накатывала чёрная тоска. Тогда взгляд его становился злым и виноватым. В один день он потерял друга и... брата, запоздало прозрев насчёт причин редкого для Алексея бешенства. Ох, не семейная то была обида. Не за старшого бил Алехан, за себя. Тяжело. Черно. С надрывом. А он, Григорий, смалодушничал. Отдал друга на растерзание. Испугался.
Сейчас вот не мог решить, чего больше. Братьев ли, насевших, как в былые времена. Или потери Като, а с ней власти и так недавно окутавшего его тощие бока великолепия. Да нет же, нет, постылое всё! Вот оно, богатство, задом ешь. Не надо!
Ему страшно было вспомнить о Грице, своём тёзке, дружбой с которым он так гордился. Единственный раз в жизни позволил себе привязаться к чужому человеку, не из семьи. И теперь казалось, отрезал по живому. Хуже всего, что Потёмкин даже не защищался. Обычно в драках он был не промах. А тут... позволил им себя убивать.
После нападения, вечером с Гришаном случилась истерика, едва не перешедшая в припадок. «Сволочи! — выл он, катаясь по полу. — Всю вы душу из меня повынули! Мало вам? Мало? Чтоб вы подавились! Чтоб вам пусто было!»
Фёдор и только что прибывший из деревни Владимир отливали брата холодной водой. Видя, как беснуется Гришан, они откровенно испугались за его рассудок. Предрасположенность в семье была: тётка по материнской линии семь лет просидела в монастыре на цепи, пока сам святитель Дмитрий Ростовский, матушкин духовник, не отстегал несчастную епитрахилью и не привёл в разум. Но и после этого она оставалась как бы не в себе, блюдя тихую отстранённость от мира. Гришан с его фейерверком страстей и болезненной чувственностью мог легко покатиться по её дорожке.
Иван уже проклял глупую Лешкину затею проучить Потёмкина не весть за какие грехи с государыней. По словам брата выходило: паскуда-студент чуть не на диван её затаскивал. Вот блудная баба! Странно, но дуралей Гришан ещё что-то пытался вякать в защиту приятеля. Мол, не виноват он, что врезался в Като, в неё почитай полгвардии влюблено. Так что ж теперь, каждого бить?
— Каждого не каждого, — рассудил Иван, — а этот много о себе думает. Да и подобрался к государыне ближе некуда. Благодаря нам же, Орловым, и подобрался. Сами виноваты: проморгали. Надо ему руки-то укоротить. Пока он их не засунул, куда не следует.
На попытки Гришки возразить:
— Да он бы не стал... я знаю, он никогда...
Иван отрезал:
— Баста. Сказано, проучить, так не трепыхайся по-пустому.
Теперь получалось, может, и не надо было слушать Лешкины бредни? Чуть не убили парня. В расчёты Старинушки это никак не входило. Алехан, тот себе на уме. Мало ли что они с Потёмкиным не поделили? Этот вражина способен и напраслину возвести. Вон как Гришку-то крутит. Не на шутку, видать, привязался к блаженному своему студенту. Да и сам Иван, что греха таить, до вчерашнего дня испытывал к Грицу только добрые чувства.
«Был у меня товарищ, был у меня товарищ...» — как поётся в старой немецкой песне. Теперь товарища нету. И пустым останется одно место за широким орловским столом. Хотя приехал Владимир, да и гости-приятели в доме не переведутся. А всё же...
Но семья есть семья. И Иван привычно жертвовал ей всем, что могло помешать благополучию братьев. Как принёс когда-то в жертву самого себя, отказавшись ради младших от женитьбы и карьеры, требовавших денег. Лишь бы они росли-учились, лишь бы не голодали, лишь бы вышли в люди, встали на ноги.
Оказалось, младшие взлетели так высоко, что упасть оттуда можно только на плаху. И Старинушка опять захлопал вокруг них крыльями, пытаясь оградить от напастей. Да, видно, просчитался. Не то уже время. Есть в придворном житье что-то подлое. Что-то глубоко не по нему. Не по Ивану. Пусть сами разбираются.
— Вот что, братцы, — сказал старший из Орлов под утро, когда скуливший полночи Гришан всё-таки заснул. — Я в ваших делах ничего теперь не смыслю. Живите сами, не маленькие. А мне пора на покой. Я написал прошение об отставке. Надеюсь, государыня мне не откажет. Уезжаю под Москву, опостылело здесь всё.
Он чувствовал, что слова его грянули, как гром среди ясного неба, и заставили присмиреть даже Алехана, в последнее время забравшего себе чересчур много власти в доме. Братья попытались было возразить, но Иван не собирался менять решение.
Один Григорий отнёсся к поступку Старинушки, как к должному. Не стал спорить, уговаривать, предлагать повременить с отъездом. Утром взял прошение во дворец, а вечером вернул подписанное. Эта скорость даже покоробила Ивана. Возможно, в глубине души ему хотелось, чтоб и Гришка поныл вместе с братьями. Но тот сейчас не был настроен проявлять семейные чувства.
С памятного случая в Зеркальной галерее между ним и братьями пролегла полоса отчуждения. Она должна была вскоре изгладиться — Гришан, как добродушный привязчивый пёс, нуждался в хозяевах, — но нынче всё ещё давала себя знать.
О Потёмкине не было ни слуху ни духу. По обмолвкам Екатерины Орлов понял, что его друга отправляют с миссией в Швецию, но где он сейчас, оставалось неизвестным. Гришан удовлетворился малым — жив и слава богу! Расспрашивать не стал, но на душе было пакостно. Если б не стыд за собственное предательство, он немедленно отправился бы разыскивать Грица, чтоб повиниться перед ним. Страшно признаться, но больше всего он боялся, что Потёмкин простит его сразу, с порога, без всяких объяснений, и тем самым ещё больше подчеркнёт малодушие друга.
Счастье ещё, что они не стрелялись. Тоже ведь завели моду дырявить людей из пистолетов! Всё зло из Европы. Впрочем, Гриц не стал бы дуэлировать ни при каких обстоятельствах. Орлов вспомнил случай, как пару лет назад во время вахтпарада задняя рота Конногвардейского полка, в которой находился Потёмкин, неловко развернулась и преградила путь роте преображенцев. Тогда юный лейтенант Семён Воронцов, племянник канцлера, налетел на Грица и сам же обложил его «смоленским быдлом». После парада Потёмкин подошёл к нему и, худого слова не говоря, врезал в челюсть.
