Это были несколько телесно-розоватых полупрозрачных сердоликов и шестигранный потрескавшийся стерженёк горного хрусталя.
Я посмотрел на Марка.
Сокровище Гиты оказалось детским «секретиком» из крымских камушков, который её сёстры привезли перед войной из Феодосии и закопали в саду. За ними она ездила на родину и потом хранила всю жизнь, видимо постепенно уверяясь в том, что это бриллианты и изумруды, которых она никогда не держала в руках.
Ариша сохранила относительную ясность ума до последних своих дней. Пока я летел к ней, начав пить ещё на пересадке во Франкфурте, пытался накарябать в записной книжке всё, что помнил из её рассказов, слышанных мною в детстве. Не знаю, куда делись эти мои пьяные каракули.
Точно могу сказать, что Аришу все любили. Она ни о ком не говорила плохо, не желала никому зла и гордилась этим. Она была смешливой и, даже когда немощь вдавила её в землю, просила мать поставить ей кассету с записями Жванецкого. «Нормально, Григорий! – Отлично, Константин!» Помню истории из её детства, из крестьянской жизни, которой мне не удалось наблюдать нигде и никогда. Помню про куриные яйца в подоле, подобранные ею, девчонкой, на соломенной крыше, где несушка устроила кладку: Ариша забралась и с ними съехала вниз, перебила и в подоле успела донести до чугунка. Помню про то, как ребёнком братья оставили её после сенокоса на стогу, и она проплакала от страха полночи, глядя сверху на стаю волков, подобравшихся к стогу с полей, пока не примчался верхом старший брат и не отогнал волков выстрелами. Про то, как она улепётывала от племенного быка с кольцом в ноздрях, перелетев через ограду в два раза выше её роста; про то, что в колхозные начальники попадали исключительно «пьяницы и лентяи», которые потом во время голода особенно лютовали при конфискациях. И про то, как умерли у неё на руках муж, мать и двое её детей, про то, как умиравший свёкор попросил сходить к одному из его сыновей, имевшему родство с председателем колхоза, попросить хлеба, а тот не дал, и она вернулась с пустыми руками, и свёкор, увидев, что она ничего не принесла, не стал спрашивать, а только вздохнул – в последний раз.
Ариша после голода уехала в Баку и вышла второй раз замуж, вырастила маму, переехала к ней в Москву, где растила и нас с сестрой. Потом она оказалась в Калифорнии и застала правнука. И вот теперь мы едем всей семьёй её хоронить.
Сестра за рулём, я рядом, с грузом суточного перелёта под глазами, мать с отцом мрачные и вымотанные. И вдруг сестра рассказывает, что, когда заказывала гроб и прочее, ей по телефону управляющий похоронной конторы сказал напоследок: «Ок, замётано, мы подадим вам белую лошадь».
Едва живая, сестра не поняла сразу и не переспросила, что это за белая лошадь, при чём тут лошадь вообще, и положила трубку. Но ночью проснулась от ужаса: ей снилось, что через весь город мы везём любимую Аришу на повозке, запряжённой белой клячей. Мимо мчатся машины, Ариша сидит, свесив ноги, смеётся и качает головой: «Нет, не доедем!»
Сестра подскочила, разбудила мужа, и они приехали к родителям рассказать про то, что по вине сестры хоронить Аришу мы будем на телеге. Мать, ничего не поняв, расплакалась, а отец задумался и спросил:
– Хорошо. И кто из нас кучер?
В восемь утра сестра позвонила в похоронную контору.
– Простите, но мы решили, что не можем на лошади везти нашу бабушку на кладбище.
– На лошади? На какой лошади?
– Вы сами вчера сказали – на белой.
На том конце примолкли, соображая.
– Но «белая лошадь»… «Белая лошадь» – это катафалк! Это словечко такое специальное, дорогуша, понимаете?!
Аришу похоронили на участке, примыкающем к военному кладбищу.
Три года назад, гостя в Калифорнии, я заезжал к ней по дороге из LA – из странного, загадочного города, в котором нам довелось с Аришей побывать вместе. В тот день за оградой хоронили солдат, погибших в Ираке.
Когда я уходил, за моей спиной прозвучали оружейные залпы.
Глава 4
Появление Мирьям
Да и как возможно оставить город, в котором живёт Мирьям? Об этом рассказ особый.
C возрастом психика истончается и огрубляется одновременно, то есть попросту исчезает, причём иногда то, что раньше вызывало страсть, страх, разочарование, с возрастом может стать предметом отрешённого наслаждения. В моём случае так произошло с боязнью высоты. Раньше во время горных прогулок я отворачивался от обрывов и избегал крутых склонов, зажмуривался при отрыве самолёта от взлётно-посадочной полосы. Теперь меня хлебом не корми – дай забраться куда-нибудь повыше, на заброшенную радиовышку, на смотровую площадку высотки и так далее. Так я приобщился к снеплингу – спуску на верёвке по крутым и отвесным скалам. Одно время почти каждые выходные в компании или в одиночку я выбирался в один из каньонов Иудейской пустыни. Вся снаряга при мне, ходить лучше в паре, конечно, но постепенно я нашёл себе занятие на скалах, не терпящее свидетелей, и так пристрастился спускаться в одиночку.
Возраст хорош ещё тем малым, что позабытые детские увлечения могут обостриться с новой силой. В моём случае это коллекционирование монет. Тем более что довелось мне пожить в благодатном для этого месте – у древней помойки османских времён, на самой южной окрестности Яффы. Шторм за ночь перемалывает тонны новой порции подмытого с берега хлама, и на рассвете к морю выходят такие, как я, – стерегущие милостыню времени, выброшенную на берег волнами вместе с кусочками керамики, обломками вещей, давно вышедшими из употребления. За годы таких ранних прогулок вдоль моря у меня собралась приличная коллекция.
Но есть и другие способы поискать что-нибудь чудесное в наших краях, насыщенных древностью, как облака водой. Многие помнят историю о Синдбаде-мореходе, который приручил орлов для добычи драгоценных камней из недоступной долины, загромождённой отвесными скалами. Синдбад сбрасывал куски мяса, а птицы слетали вниз и приносили их обратно с прилипшими алмазами. Отголосок этой сказки можно найти в поверье, распространённом на Ближнем Востоке: мол, соколы, обладая абсолютной зоркостью, видят с высоты блестящие камушки и подбирают их, чтобы хранить в пищеводе, используя как жернова для измельчения пищи и добычи из неё большего количества калорий. Ведь у птиц нет зубов, и в диком мире они всегда находятся на грани выживания, в отличие от зоопарка, где регулярный корм и антибиотики увеличивают предел их жизни в несколько раз. Вороны в городах приносят в гнёзда многое из того, что блестит: кусочки фольги, бижутерии, обломки детских игрушек. Хищные птицы подбирают блестящие камушки, скорее всего, не только из интереса, а потому что они твёрже повсеместного известняка. Гнёзда коршунов, ястребов, орлов используются многими сотнями птиц в течение веков – при средней продолжительности жизни всего пять лет. Часто птицы умирают в своих гнёздах, их пух и перья идут впрок для следующих поколений, как и то, что ими когда-то было проглочено или принесено в гнездо.
Одним словом, я привык высматривать с края какого-нибудь ущелья птичьи перелёты, подбираться к гнезду, спускаться к нему для осмотра. Теоретически в гнёздах можно было найти монеты, кольца, кулоны, серьги, бусы, обрывки браслетов, ожерелий. На практике же в них находились только кусочки проволоки, пуговицы, клочки обёрток. Во время войны вороны в Белоруссии растаскивали с развалин вывороченные взрывами клады. Индийская мухоловка приносит в гнёзда змеиную кожу с переливчатой чешуёй, сброшенную во время линьки. Сирийский дятел собирает блестящие крылья жуков. Но я не находил ничего ценного, кроме современного мусора, подобранного птицами возле дорог или на туристических стоянках. Что ж, я не унывал и время от времени, если было не очень жарко, приезжал в Мецуке Драгот к устью ущелья Дарга, где гнёзд было в достатке. На горелке я кипятил себе чай, устраивал перекус и, высунувшись с края обрыва, высматривал подходящую «полку», к которой вдруг планировал один из орлов, скользивших над ущельем в поисках зазевавшегося дамана. Затем я укреплял «станцию» и начинал спуск.
