– Постой, – сказала Ксюша. – А ты смешной. Я так давно не трахалась, что кончаю даже от чиха. Если хочешь, можем оттопыриться.
Я почувствовал, что покраснел. Но тут комок подкатил к горлу, и я повернулся к двери, обшарпанной собачьими когтями. Медленно открыл её и, как во сне, спустился во двор.
Скоро я рухнул в метро, заскочил в Сокольники, вскипятил чайник, выпил кофе и покурил в тёмной спальне в форточку, глядя сверху на парковые деревья, на соседа, гулявшего со своей московской сторожевой, флегматично-злобной псиной по кличке Альма. В свете фонарей собака брела вдоль решётки парка, безразлично подтягивая на поводке за собой соседа. Дом стоял у конечной остановки автобусного маршрута, перед ледовым дворцом, пассажиры высаживались и разбредались вдоль сугробов. Уже не сдерживаясь, я упал на тахту лицом в подушку.
Потом я умылся, в кухне снова сварил клей, закупорил банку, промыл кисточку, опять набил пакет рекламными объявлениями и помчался в Русаковскую больницу. Обошёл корпус, бросил в окно снежок. Женщины повыглядывали, всматриваясь, кто там. Появилась и Катя. Я помахал ей рукой, она застыла, глядя в окно. Я хотел снова бросить снежок, но передумал и побрёл прочь, ощущая за пазухой теплоту банки с клеем.
Глава 16
Оптика пустыни
Так или иначе мы все живём в пещере своих воспоминаний.
Постепенно мы с Мирьям обустроили свою пещеру. Стали жить не как бомжи или туристы, а как скромные исследователи. У нас даже завёлся барометр. И только жизнь в пещере начала входить в колею, как кто-то напустил тревожный ветер духов из-за Мёртвого моря. Он нёс песок и видения. Чёрные монахи перемещались по воздуху над ущельями. Ветер швырял мёртвых птиц, перевёрнутые вверх лапками, они пролетали мимо. Вот бы знать, кто нам так подсудобил. Последние месяцы Эрна лишила нас сомнений в том, что она не ведьма. Я это чувствовал по тому, как воздух сгущался при её появлении и тотчас же показывались из темноты молнии-мотыльки. Тревожило ещё и то, что возникала она всегда внезапно, из темноты, как, впрочем, все существа – истинные жители пустыни, выходившие из своих убежищ только ночью.
Но Эрна уверила нас, что она лишь рассеивает чары, а не насылает их. Что все эти пугающие видения наводит некий магрибский колдун, обитающий в глубине пустыни. В какой-то момент мы снарядили ослов и отправились в экспедицию по обезвреживанию колдуна. И на всякий случай решили сообщить об этом насельникам монастыря Мар Саба.
Так почему же пустыня мистически воздействует на человека? Бесконечное однообразие крупных форм, совмещённое с бесчисленным разнообразием форм мелких. На каждой тропе наличие бедуинских, сложенных из камешков башенок-туров, заклинающих высшие силы вывести путешественника из этого пространства, – как напоминание, что тропы эти не только для людей, но и для духов. Повсеместное изобилие горизонта и неба – в любом направлении этого каменистого медленного моря. Особость времени. Ничто в пустыне не происходит быстро, кроме склонения солнца за небозём. Здесь вы вязнете в секундах, минутах, часах – как муха в застывающем янтаре, обращаясь наступающей неподвижностью к вечности. Волшебство пустыни обладает определённой тяжестью – одновременно явственностью и коварной скрытностью. Расплавленное жаром стекло марева словно бы делает камни полупрозрачными. При всей своей реалистичности и величии пустыня призрачна. Что может быть более настораживающим, чем открытое, залитое светом пространство, скрывающее в себе подвох затерянности и опасности? В этом уже есть отчётливый трепет, некая детективная нота погружения в него. В насыщенном пространстве, например в городе, появление нового предмета – обыденность, в то время как в пустыне это большое событие, особенно если объект несёт в себе некоторую опасность. Большая ящерица, змея, паук, даже птица над пустыней – происшествие. А если вам повстречается человек, то это настоящее потрясение, потому что не принять его, человека, за призрак невозможно, настолько пустыня умаляет человечность как таковую. Пустыня – это, в конце концов, великолепная смертоносность, говорящая нам недвусмысленно о том, куда стремится всё построенное и умышленное человеком, куда устремлён предел, после которого исчезают руины.
Американцы боролись с талибами не только военным образом. Они отлично понимали, что нельзя разбомбить пустыню. Талибы – это совершенно мужские коллективы, где нет места женщинам, где полевые командиры заводят себе мальчиков, из которых потом вырастают особенные, по их представлениям, воины. Одним из эффективных методов была признана бомбардировка расположений талибов эротической периодикой. Сотни тонн глянцевых фоток усеяли пустыню – с целью пригасить пылающий тестостерон. Думаю, в Сирии применялись те же методы, но с помощью современных средств связи. Так что изобретение и распространение смартфонов – событие, важность которого трудно переоценить. Вообще, признак нормальной жизни, цивилизации как таковой – это прежде всего способ широковещательной коммуникации, ибо истина превращается в ложь тем, что от её ствола обрезаются ветви связей. Как, например, смерть (а что может быть ближе к смерти, чем ложь?) – это всего лишь отрыв мозга от мира.
Поэтому, когда я увидел однажды в пустыне разбросанные листы с обнажёнкой, я не удивился. Невыносим мусор в пустыне, и я стал их собирать, так что постепенно занятие это привело меня к кусту клещевины, под которым я обнаружил человека. Он был без сознания. Я влил ему в губы воды, он подавился и закашлялся, очнувшись. Я достал воблу, почистил, ободрал с хребта мясо и дал путнику. Тот через силу сжевал. Соль значительна в пустыне, мне не раз приходилось это проверять.
* * *
Я пробудился в тишине. Не потрескивание цикад услаждало мои уши, но тревога. Пустыня наполнила мои уши ожиданием.
А мне казалось, что пустыня и я были друзьями. Я и пустыня беседовали ночами, я по зову кидался за ограду кибуца. Мы разговаривали под потоком Млечного Пути, мироздание стекало по нему. Пустыня заставляла меня бормотать вопросы, ответы, но больше вопросы. Я любил пустыню, но теперь любовь моя стала тревогой.
Мне понадобилось имя для тревоги, и я назвал её: память. Я верил, что память – продукт одиночества, что будь я с народом – не стало бы боли. Я никак не мог назвать свой народ, не мог оказаться внутри памяти.
В меня всматривалась пустыня. Что видела она? Как горят книги. Я и пустыня видели разное. Я отвечал только за свои поступки. Я пробовал губами воздух и звал народ. Но как слаб был мой крик!
Народ не отзывался и спал, устрашённый пустыней. Север и Юг, два крыла лежали на его плечах.
Кто способен изобрести новую память? А ведь кто-то придумал память, подумал я, снова удаляясь в пустыню.
В ту ночь из-за любви между нами я боролся с тьмой. В ту ночь пустыня окончательно отняла мою стойкость. Пустыня омыла меня звёздным огнём и подняла народ. Народ встал. «Ты», – сказал я. Нет ответа.
«Я не слышу тебя», – снова сказал я под Млечным потоком. Свет вскрыл зрачки пустыни. Пустыня разбила меня и по соринке вложила каждому в глазной хрусталик.
Я взял пустыню в руки, она взяла меня в свои ладони. «Я – маленький человек, – сказал я, – но я весь пред тобою». Так мы заключили соглашение между собой, хрупкое, но правдивое.
