Вечером 21 марта она начала письмо мужу и на следующий день закончила его. Большое письмо (восемь машинописных листов), несмотря на невеселое содержание, было бодрым. Эйлин старалась показать мужу, что сохраняет хорошее настроение. Она сообщила о необходимости операции и о том, что решила делать ее не в Лондоне, а в Ньюкасле, так как это значительно дешевле. Медицинские расходы в общей сложности составляли примерно 50 фунтов стерлингов — сумму немалую, но вполне доступную для Блэров. Правда, «Скотный двор», еще не вышел, но супруги и без того не были теперь бедняками. С иронией Эйлин писала: «Меня беспокоит мысль, что я действительно не стою таких денег. С другой стороны, конечно, если оставить всё как есть, то это будет стоить еще дороже, так как процесс убийства меня этой штукой займет долгий период и всё это время будет стоить таких денег»
.
Эйлин просила мужа не торопиться с возвращением из-за ее болезни, мотивируя это вполне практическими соображениями: «Ко времени, когда ты вернешься домой, я уже наконец поправлюсь, и ты не будешь свидетелем больничных кошмаров, которые ты так не любишь».
Эрик, обманутый подчеркнуто бодрым тоном письма, не придал особого значения сообщению Эйлин о предстоявшей операции. К тому же последнее письмо Эйлин, уже из больницы, накануне операции, пришло, когда он сам только что выписался из армейского госпиталя в Кёльне, куда попал на неделю в связи с болями в груди. Письмо Эйлин было датировано 29 марта, и тон его был столь же ироничный и полный надежд: «Сейчас у меня будет операция, мне уже очистили желудок, сделали инъекцию (морфий в правую руку, что мне мешает), помыли и упаковали, как драгоценный образ, в шерстяной кокон и бинты».
Морфий действовал медленно, и Эйлин успела добавить, уже засыпая (последние слова письма читаются с трудом): «У меня приятная комната — первый этаж, так что можно увидеть сад. Там не очень много всего, только нарциссы и, кажется, сурепка, и маленькая приятная полянка. Моя кровать не возле окна, но повернута в правильную сторону. Еще видно камин, часы…»
. На этом письмо оборвалось — Эйлин уснула.
Больше она не проснулась. Как оказалось, у нее была аллергия на смесь эфира и хлороформа, которая была дополнительно применена уже в операционной. То ли врачи оказались недостаточно внимательными, то ли ее случай был особым, но вскоре после начала операции у пациентки произошел тяжелейший сердечный приступ. В медицинском заключении указывалось на «остановку сердца в момент, когда для проведения операции по удалению матки в соответствии с установленными нормами была сделана анестезия эфиром и хлороформом»
. Эйлин Блэр было 39 лет.
Вызванный телеграммой Эрик уже на следующий день на военном самолете добрался до Лондона, а оттуда поездом отправился в Ньюкасл. «Он рассказывал о смерти Эйлин и не пытался скрыть свое горе… был невероятно печален»
, — вспоминала его знакомая, писательница Айнез Холден, оказавшаяся единственным человеком, запечатлевшим Блэра в трагический момент. Эрик не привык выставлять свои чувства напоказ, и знакомые, встречавшиеся с ним в первые дни после смерти Эйлин, удивлялись его спокойствию, делая неправильные выводы.
Разбирая вещи жены в больнице, он нашел последнее, неотправленное письмо. «Единственное утешение — в том, что я не думаю, что она страдала, потому что пошла на операцию, безусловно не ожидая ничего плохого, и так и не пришла в сознание», — сообщил он в те дни подруге Эйлин и своей хорошей знакомой Лидии Джонсон. Он написал также, что Эйлин была «очень привязана к Ричарду» и ушла из жизни, когда ребенок становился «очень очаровательным…»
. Эрик старался быть заботливым отцом, хотя временами отсутствовал, и тогда (правда, не очень часто) Ричард кочевал по семьям родственников.
Одиночество наводило Эрика на размышления и воспоминания, которые при жизни Эйлин он вряд ли мог себе позволить, а тем более записать: «У меня было очень слабое чувство физической ревности. Я особенно не заботился о том, кто с кем спит, мне казалось, что имеет значение верность в эмоциональном и интеллектуальном смысле. Порой я изменял Эйлин, да и обращался я с ней очень плохо. Наверное, и она со мной иногда плохо обходилась. Но это был подлинный брак в том смысле, что мы вместе прошли через жуткие битвы, и в том, что касалось моей работы, она меня понимала»
. Особенно Эрик сожалел, что его жена не дождалась публикации и триумфа «Скотного двора». Он писал об этом одному из своих корреспондентов: «Какая страшная жалость, что Эйлин не дожила до момента, когда был опубликован “Скотный двор”, который она особенно любила и даже участвовала в планировании… Ужасно жестоко и глупо, что всё так случилось…».
Вновь на континенте
В конце первой апрельской недели Оруэлл возвратился на континент. Он писал Дуайту Макдональду, что надеется быстрее прийти в себя, сочиняя репортажи и трясясь в джипах по разрушенным европейским дорогам
. Вместе со своими коллегами — британскими и американскими журналистами — он следовал за стремительно продвигавшимися по западной части Германии и Австрии войсками союзников, наблюдая страшные разрушения, неубранные тела немецких солдат и офицеров, а также мирных жителей, погибших во время бомбежек или боев. Однажды он видел труп немецкого солдата, к которому кто-то из местных жителей положил букетик цветов.
Его переполняли противоречивые чувства. С одной стороны, он не имел права осуждать молодого американского солдата из еврейской семьи, до войны жившей в Вене, давшего в морду взятому в плен эсэсовскому офицеру. «Только Господь знает, какие счеты надо было свести этому человеку; может быть, вся его семья была уничтожена», — писал Оруэлл. С другой стороны, он жалел поверженного врага-эсэсовца, оказавшегося теперь беспомощным. Оруэлл оставался верным себе — он не желал оказаться в толпе тех, кто мыслит и чувствует единообразно, тем более когда это единообразие ведет к жестокости, опасался поддаться инстинкту толпы, хором орущей одни и те же, почти всегда исполненные злобы лозунги. «Существовавший в нашем представлении нацистский убийца, отвратительное создание, против которого мы вели борьбу так много лет, выродился теперь в несчастного, достойного жалости человека, которого надо не наказывать, а лечить в психбольнице»
, — писал Оруэлл.
В Великобритании эти соображения разделяло в тот период незначительное меньшинство людей. Поэтому Оруэлл не предложил свою статью в «Обсервер», чьим корреспондентом был в Европе, а опубликовал в левом еженедельнике «Трибюн», да еще ровно через полгода после капитуляции Германии. Капитулировала Германия в мае два раза: сначала в ночь на 7 мая в Реймсе, занятом западными союзниками, а затем, по требованию Сталина, в ночь на 9 мая в пригороде Берлина, занятого советскими войсками. В связи с повторной капитуляцией Оруэлл предположил, что расхождения между союзниками будут углубляться.
Показательной была его статья «Препятствия к совместному управлению Германией», опубликованная через две с половиной недели после капитуляции Германии
. Автор высказывал опасение, что разделение Германии на «водонепроницаемые зоны» не будет способствовать совместному управлению разгромленной страной как единым государством, как было решено на Ялтинской конференции глав трех держав в феврале 1945 года; что «Советы» попытаются вытолкнуть Великобританию и США из Германии и что предотвратить такое развитие событий можно только энергичными мерами противодействия.
