Наряду со сравнительно краткими очерками и эссе Оруэлл в это время опубликовал несколько объемных публицистических произведений, в частности статью «Политика против литературы. Анализ “Путешествий Гулливера”», стоявшую на грани литературоведческого анализа и рассуждений о писательской миссии
. У Свифта, констатировал Оруэлл, человечество подвергается нападению или критике с трех сторон, причем при этом с необходимостью изменяется и образ самого Гулливера: в первой части он типичный путешественник XVIII века, смелый, практичный, без налета романтизма; во второй части временами, когда требует сюжет, обнаруживается склонность обращаться в глупца, способного похваляться «нашей благородной страной» и в то же время смакующего любую сплетню о ней; в третьей части создается впечатление, что герой поднялся по социальной лестнице; в четвертой он приходит в ужас от рода человеческого, превращается в отшельника, чья единственная цель — «посвятить себя размышлениям о добродетельных гуигнгнмах».
Гулливер по большей части играет роль козла отпущения. Он погасил пожар во дворце императора лилипутов мочеиспусканием, но его обвинили в тягчайшем преступлении, ибо справлять нужду в пределах дворца запрещено. Трудно избавиться от ощущения, что в моменты наибольшей проницательности Гулливер — это сам Свифт, полагает автор.
«Путешествия Гулливера», считал Оруэлл, книга злобная и пессимистическая, нередко скатывающаяся к предвзятости: «В ней перемешаны мелочность и величие души, республиканизм и авторитарность, любовь к логике и отсутствие любознательности»; «В политике Свифт был одним из тех, кого к своеобразному извращенному торизму толкали глупости тогдашней прогрессивной партии»; «Мы вправе считать Свифта бунтарем и борцом с предрассудками. Однако, если оставить в стороне ряд второстепенных вопросов, вроде настойчивого требования необходимости одинакового образования для женщин и мужчин, нельзя причислять Свифта к “левым”. Он — анархист-консерватор, ни во что не ставящий власть, не верящий в свободу и сохраняющий аристократические взгляды и в то же время ясно видящий, что сложившаяся к тому времени аристократия упадочна и ничтожна». Высказав всё это, Оруэлл испугался, что его анализ может быть воспринят как неприятие творчества великого сатирика, и пытался оправдаться: «Из того, что тут написано, может сложиться впечатление, будто я против Свифта, будто предмет моих забот — опровергнуть и даже принизить его, насколько я его понимаю. В политическом и моральном плане мы — противники. Но, как ни странно, Свифт — один из тех писателей, которыми я восхищаюсь безоглядно, а “Путешествия Гулливера” в особенности я считаю книгой, устать от которой никак невозможно. Впервые я прочел ее в восемь лет (если быть точным, за день до восьмилетия, так как я украл и украдкой прочел книгу, предназначавшуюся мне в подарок…), и с тех пор перечитывал ее раз шесть». Итоговый вывод состоял в том, что Свифт не был наделен расхожей мудростью, но обладал огромной силой и глубиной просвещения, способностью выделить одну-единственную скрытую истину, а затем «увеличить и исказить ее», создав гротескный образ.
В работе о Свифте, как и в более в ранней публикации о Диккенсе, Оруэлл не столько писатель, сколько вдумчивый и оригинальный мыслитель, способный, отталкиваясь от творчества великих предшественников, воссоздать единый образ писателя и общественного деятеля, каковым стремился видеть и самого себя. Он действительно считал произведения Диккенса и Свифта теми высочайшими образцами, на которые ему следовало равняться.
Существовали, впрочем, знаменитости, равняться на которых Оруэлл никак не желал. Одним из них был Сальвадор Дали. «Автобиографию можно писать лишь тогда, когда она обнаруживает что-либо постыдное. Человек, изображающий себя положительным, возможно, лжет, ибо если смотреть на любую жизнь изнутри, она предстает просто как сплошная череда поражений»
— так начиналась обширная рецензия на мемуары художника-сюрреалиста
, от которых критик не оставил камня на камне: «Одни события в ней совершенно неправдоподобны, другие — прикомпонованы или окрашены романтическим цветом, а унизительная и извечная обыденность повседневного бытия выброшены. Самообожание — таков диагноз, поставленный Дали самому себе. Его автобиография — всего-навсего акт стриптиза, выполненный в розовом свете рампы»
.
Книга Дали, по мнению рецензента, имела громадную ценность как описание фантазий, извращений, природных инстинктов. Оруэлл приводил ряд примеров садизма Дали по отношению к животным и людям, о чем тот откровенно рассказывал. Писатель считал, что в сюрреалистических работах Дали господствуют половая извращенность и некрофилия: «Это больные и омерзительные картины, и любое исследование должно отталкиваться от этого факта».
Оруэлл написал статью о Дали еще в 1944 году для сборника «Субботнее чтиво». Статья была названа «Привилегия духовных пастырей: Заметки о Сальвадоре Дали». Под «привилегией духовных пастырей» имелась в виду неподсудность священников светскому суду, существовавшая в Великобритании до начала XIX века, и по существу заголовок носил сатирический характер, срывая «святость» с героя рецензии. Оруэллом приводились и комментировались многочисленные цитаты из автобиографии Дали — садистские, мазохистские, человеконенавистнические. У него сложился крайне отрицательный образ Дали-личности, и эта оценка личности подчас неоправданно переносилась на его произведения. Признавая талант Дали, Оруэлл ставил моральный вопрос о долге и ответственности творца: «От этой книги дурно пахнет. Если бы книга могла физически издавать зловоние, то уж со страниц этой книги понесло бы вонью. Впрочем, такая мысль могла бы порадовать Дали, который, собираясь на первое свидание со своей будущей женой, натерся мазью, приготовленной из козьего помета, сваренного в рыбьем клее. Всему этому, однако, следует противопоставить тот факт, что Дали — рисовальщик исключительного дарования. И, судя по тщательности и уверенности его рисунка, он к тому же и большой труженик. Да, эксгибиционист и карьерист, но не обманщик. Он в пятьдесят раз талантливее большинства людей, порицающих его мораль и косо глядящих на его картины. И две эти группы фактов, взятые вместе, порождают вопрос, который из-за отсутствия какой бы то ни было общей основы редко обсуждается всерьез».
Оруэлл делал весьма спорный вывод, что некоторые из полотен Дали способны отравить воображение не хуже порнографических открыток, что в его взглядах, а следовательно, и в произведениях нет «самых минимальных человеческих приличий». «Он так же антисоциален, как и блоха. Понятно, что такие люди нежелательны, а общество, в котором они могут процветать, имеет какие-то изъяны».
Составители сборника сочли текст Оруэлла слишком рискованным и не поместили ее, хотя автор успел вычитать гранки и даже получил гонорар. Даже из оглавления ее название не убрали, из-за чего возникла путаница: многие исследователи считали, что очерк Оруэлла о Дали вышел в 1944 году в «Субботнем чтиве»
, тогда как на самом деле он был включен в сборник критических статей Оруэлла, изданный в 1946 году в США
.
Туда же вошла статья «Политика и английский язык», связывавшая уродливые изменения, происходившие с английским языком, с общими социально-политическими явлениями. Оруэлл вступал в энергичную полемику с теми, кто полагал, будто борьба с языковыми извращениями — «сентиментальный архаизм». Эти люди считают, что борьба против словесных новшеств подобна предпочтению свечей электричеству или двуколок самолетам, насмехался писатель. Не отрицая, что язык развивается, он в то же время противопоставлял постепенные и естественные изменения прямой порче, связанной с экономическими и политическими причинами. Среди приведенных им примеров были выдержки из сочинений известных профессоров — экономиста Гарольда Ласки и зоолога Ланселота Хогбена, несколькими годами ранее создавшего «интерголос» — новый искусственный международный язык (впрочем, дитя оказалось мертворожденным).
