Соответственно и враг № 1
[69] «Большого Брата» и всего подведомственного ему социума Эммануэль Голдстейн — это не портрет Троцкого, хотя ему и приданы некоторые своеобразные черты последнего, например еврейское происхождение. Интересно отметить, что Оруэлл понимал необходимость для оправдания сталинского террора наличия «живого врага». И когда в августе 1940 года Троцкий был убит по приказу Сталина, Оруэлл записал в дневнике: «Как же в России будут теперь без Троцкого?.. Наверное, им придется придумать ему замену»
.
Описанные в романе «Двухминутки ненависти» (время от времени дополнявшиеся «неделями ненависти»), на которых присутствовавшие проклинали Голдстейна, напоминали открытые партийные собрания с участием не только коммунистов, но и беспартийных, проводившиеся в СССР, особенно во время «Большого террора». Открыв подшивки центральных советских газет тех лет, обязательно встретишь статьи известных писателей, поэтов и журналистов. Коллега Оруэлла, также участвовавший в гражданской войне в Испании, Михаил Кольцов написал статью «Свора кровавых собак». Поэт Алексей Сурков взывал стихами:
Суд идет! Гнев в сердцах миллионов созрел!
Нет пощады изменникам! Смерть им! Расстрел!
Оруэлл, разумеется, не был знаком с документацией советских органов госбезопасности, свидетельствующими, что в стране была создана разветвленная система сыска, доносительства, использования в квартирах и учреждениях подслушивающих устройств. Вряд ли ему был известен и термин «инженеры человеческих душ», которым Сталин назвал писателей, призванных сыграть немалую роль в перековке советских граждан в послушное испуганное стадо. Однако и «минуты ненависти», и машинное производство романов, прославляющих «Большого Брата» и проклинающих врага № 1, были описанием советской действительности.
В романе Оруэлл воспроизвел и некоторые собственные интимные переживания, например чувство к Соне Браунелл, первоначально не встречавшее отклика. Соня, как было сказано выше, стала прообразом Джулии, возлюбленной главного героя Уинстона. При этом их интимная близость, описанная для того времени довольно откровенно, предстает не просто актом любви, а формой протеста против партийного диктата, способом освобождения от нелепых ограничений, заявкой на продолжение или возобновление нормальной человеческой жизни вопреки попыткам «Большого Брата» устранить сами ее основы.
В литературной критике, истории литературы, социологии, публицистике жанр романа определяли как утопию, антиутопию, предсказание, предостережение, произведение о любви в экстремальных условиях и т. д. Все эти определения верны, но каждое характеризовало какую-то одну сторону романа. На самом деле это пример совершенно прозрачного по сюжету, стилю мышления, образности, художественным формам реалистического романа об общественной перспективе, хотя его действие и происходит в несуществовавших, но вполне возможных в перспективе обстоятельствах. Роман — действительно гротеск, но только если смотреть на него глазами современника. С позиций же хронологической, социальной, политической он — произведение о том, что вполне может случиться, более того, что неизбежно произойдет с миром, если коллективные действия людей и народов не обеспечат активного и решительного противодействия наступлению этого будущего.
Создав произведение о тоталитаризме, автор придерживается мнения, что постановка вопроса о причинах и целях установления тиранической власти беспредметна. Власть необходима ее держателям сама по себе, она самодостаточна. Вполне четко это объясняет один из главных персонажей романа О’Брайен, который прикидывается одним из тайных оппозиционеров, но оказывается жестоким палачом, безжалостным душителем любой попытки инакомыслия: «Германские нацисты и русские коммунисты были уже очень близки к нам по методам, но у них не хватило мужества разобраться в собственных мотивах… Власть никогда не захватывают для того, чтобы от нее отказаться. Власть — не средство, она — цель. Диктатуру учреждают не для того, чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий — репрессии. Цель пытки — пытка. Цель власти — власть».
При этом важнейшим индикатором того, что власть действительно осуществляется, является ее способность приносить муки подчиненным: «Мир страха, предательства и мучений; мир топчущих и растоптанных; мир, который, совершенствуясь, будет становиться не менее, а более безжалостным. Прогресс в нашем мире будет направлен к росту страданий». Символ власти — сапог (характерно, что Сталин, Гитлер, Муссолини носили сапоги), не просто наступающий на человеческое лицо, а всё глубже вдавливающий живую ткань.
Одна из важнейших тем книги — война. Произведение задумывалось и создавалось в годы гражданской войны в Испании и Второй мировой войны, в период холодной войны и ядерного противостояния США и Советского Союза.
На первый взгляд в романе представлена приводящая в ужас иррациональная неизбежность войн, покорно принимаемая людьми, готовыми жертвовать жизнью во имя сохранения и господства своей тоталитарной системы. Люди у Оруэлла жалки, уродливы, но вместе с тем трогательны в своей беспомощности. Однако оказывается, что войны — не более чем пропагандистский прием для одурачивания толпы, настоящие войны с применением атомного оружия остались в прошлом. Во время, описываемое Оруэллом, в мире существуют только три сверхдержавы. Одна из них, Океания, где происходит действие романа (в нее входят территории бывших Великобритании, США и других не существующих теперь стран), постоянно в союзе с другой — то с Евразией, то с Остазией — якобы воюет с третьей. С кем воевала Океания и с кем была в союзе вчера, никто не знает, потому что история постоянно переписывается; то, что происходит сегодня, факт абсолютный, нерушимый и вечный, причем опрокинутый в прошлое: существует только то прошлое, каким его желают видеть нынешние правители.
То и дело публикуются победные сводки, то и дело в Лондоне рвутся ракеты, убивая мирных обывателей, о чем забывают буквально через минуты. Но всё это — войны фиктивные, которые совершенно необходимы, чтобы непрерывно соблюдалось военное положение, чтобы население пребывало в страхе и покорности. Страшнее внешних врагов враг внутренний, олицетворяемый Голдстейном и его тайным Братством, которое оказывается таким же фантомом, как и внешние противники. Зато периодические публичные казни «изменников», «шпионов» или пленных (каких пленных, если войны на самом деле нет?) — достойное зрелище для толпы, которая благодаря ему оказывается еще более свирепой и бесчувственной, единой в полном отсутствии нормальных человеческих эмоций, вдохновляемой лишь жестокостью. Один из персонажей рассказывает: «Красивая получилась казнь… Когда им связывают ноги, по-моему, это портит картину. Люблю, когда они брыкаются. Но лучше всего конец, когда вываливается синий язык, я бы сказал, ярко-синий. Эта деталь мне особенно мила».
Отдельными штрихами Оруэлл показывает, что тоталитарная система обречена на экономическое прозябание, что жестко регулируемое плановое государственное хозяйство, не дающее выхода частной инициативе и свободному рынку, неизбежно влечет за собой возрастающие трудности для всего населения, кроме членов Внутренней Партии — крохотного правящего слоя. Вот описание дома «Победа», в котором живут чиновники средней руки: «От стен и потолка постоянно отваливалась штукатурка, трубы лопались при каждом крепком морозе. Крыша текла, стоило только выпасть снегу, отопительная система работала на половинном давлении». Люди едят отвратительную эрзац-пищу, одежду выдают по талонам (Уинстону на год полагается три тысячи талонов, а за пижаму надо отдать шестьсот). При этом пропаганда непрерывно твердит об экономическом процветании, а статистика — всего лишь одно из пропагандистских средств: «Весьма вероятно, что обуви вообще не произвели. Еще вероятнее, что никто не знает, сколько ее произвели, и, главное, не желает знать. Известно только одно: каждый квартал на бумаге производят астрономическое количество обуви, между тем как половина населения Океании ходит босиком… Лезвий не стало несколько месяцев назад. В партийных магазинах вечно исчезал то один обиходный товар, то другой. То пуговицы сгинут, то штопка, то шнурки; а теперь вот — лезвия. Достать их можно было тайком — и то если повезет — в “свободном” рынке».
