Похожую оценку системы взглядов Оруэлла дала Соня Браунелл, отвечая на вопрос, был ли он революционером: «Он был революционером, хотя стремился сохранить определенные элементы прошлого. Он был консервативным повстанцем… Он хотел изменить действительность, но считал, что не всякое изменение к лучшему»
.
После выхода романа и особенно после случившейся в скором времени смерти писателя самые различные партии и политические группы, начиная с тех, которые оппонировали коммунистам слева (среди них были, в частности, сторонники IV Интернационала Троцкого), и завершая всевозможными правыми — консерваторами в Великобритании, наиболее правой частью республиканцев в США, антикоммунистами во всём мире, — уверенно заявляли, что если бы Оруэлл был жив, он непременно оказался бы в их рядах. Это, однако, никак не могло бы произойти. Оруэлл с его оригинальным мышлением, независимым характером, отвергающий любые догмы, неизбежно провозглашаемые в партийных программах, манифестах, доктринах и лозунгах, не вписывался ни в одну политическую организацию.
Зато выражения из «Скотного двора» и особенно из последнего романа стали крылатыми, употребляемыми всеми слоями населения независимо от образования, материального положения и политических взглядов. Они появляются в широчайшем ряде контекстов, становясь знакомыми и употребляемыми миллионами людей, часто никогда не слышавших о Джордже Оруэлле.
Оруэлл предупреждал и своим романом, и повестью-притчей «Скотный двор» об угрозе тоталитаризма. Он видел, как идет формирование новых тоталитарных систем в Европе и Азии, и не исключал, что таковые могут появиться и в традиционно демократических странах. Ведь в начале XX века никто не мог предположить, что в Германии с ее парламентскими институтами к власти могут прийти изуверы и выродки, которые провозгласят немцев расой господ, а евреев и цыган — подлежащими полному уничтожению, поставят своей целью установление расового нацистского «нового порядка» по крайней мере на всём Европейском континенте. Так что предостережение писателя было вполне к месту. Он с тревогой наблюдал резкое усиление государственных механизмов в Соединенных Штатах, ставших после Второй мировой войны доминирующей силой в мире. Не случайно тоталитарная держава, описанная в романе, включает Америку, а ее валюта — доллар.
В 2012 году появилась работа обозревателя газеты «Нью-Йорк таймс» Дэвида Ангера «Государство чрезвычайного положения»
, сопоставляющего современные государственные механизмы в США с описанными в романе Оруэлла. Автор, разумеется, не считает, что Соединенные Штаты уже приблизились к оруэлловской государственной и общественной модели, но отмечает непрерывный рост аппарата спецслужб, поддерживающего «постоянное состояние чрезвычайного положения в Америке»: «Эти учреждения предпринимают “отчаянные поиски” врагов, чтобы оправдать свои большие бюджеты, ослабляя в то же время конституционные гарантии. Враги изменились, учреждения и политика — нет»
.
В очередной раз интерес к роману резко возрос летом 2013 года, когда бывший технический сотрудник Центрального разведывательного управления США Эдвард Сноуден выступил с сенсационными разоблачениями обширных программ американского Агентства национальной безопасности по прослушиванию телефонных разговоров и сбору информации о пользователях Интернета, осуществляемых при содействии крупнейших телефонных и компьютерных компаний страны. Как оказалось, спецслужбы США используют подслушивающие устройства для слежки не только за потенциальными или реальными врагами, но и за союзниками США, включая высших государственных деятелей стран Европейского союза. Обширная информация об этом появилась в средствах массовой информации под кричащими заголовками типа «Большой Брат следит за тобой», а продажи романа Оруэлла в США выросли в десятки раз.
Уход в вечность
Самочувствие Оруэлла временами становилось чуть лучше, затем опять резко ухудшалось. Скачки температуры крайне ослабляли организм, на недели приковывали к постели. Тем не менее грандиозный успех романа вдохновлял писателя, был стимулом к продолжению жизни. Он писал издателю Варбургу, с которым особенно сдружился в последние годы, что не собирается сдаваться: «Наоборот, у меня есть серьезные причины, чтобы хотеть жить»
.
До последних своих дней Оруэлл продолжал писать. Он не мог не писать, ибо мысли, эмоции, предостережения переполняли его душу. Чуть приподнявшись в постели, опираясь на подушку, он слабеющими пальцами печатал на машинке, которую медсестры ставили ему на колени. Так, в ноябре 1949 года он отстучал письмо Л. Муру
. Незадолго до кончины было написано также эссе «Писатели и Левиафан», которое можно считать своего рода литературным завещанием Оруэлла
. Подобно роману, эта работа предупреждала об опасности тоталитаризма, который воспринимался автором как серьезная угроза демократическому миру, тем более что в интеллигентских, в том числе писательских кругах он видел явную или скрытую робость, готовность подчиниться могучему государственному Левиафану.
Левиафан (упоминаемое в Ветхом Завете морское чудовище, иногда отождествляемое с Сатаной), образ которого был использован британским философом Томасом Гоббсом для характеристики могущественного государства в книге «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» (1651), у Оруэлла олицетворяет не только всевластное государство, но и тоталитарную систему, стремящуюся поглотить всё и вся. Отдавая себе отчет в необходимости и неизбежности определенной степени государственного вмешательства в творческую деятельность (например, финансирование, заказ произведений или осторожная цензура), писатель ставил крайне сложный вопрос о допустимых пределах такого вмешательства:
«Я не собираюсь высказываться за государственный патронаж над искусствами или против него, а только хочу определить, какие именно требования, исходящие от государственной машины, которым хотят нас подчинить, отчасти объяснимы атмосферой, иными словами, мнениями самих писателей и художников, степенью их готовности подчиниться или, напротив, сохранить живой дух либерализма… Уже и сейчас среди английских литераторов сильны тоталитаристские настроения. Впрочем, здесь речь идет не о каком-то организованном и сознательном движении вроде коммунистического, а только о последствиях, вызванных возникшей перед людьми доброй воли необходимостью думать о политике и выбирать политическую позицию».
Оруэлл не просто понимал, что вторжение политики в литературу неотвратимо — был убежден в его жизненной необходимости. Он подчеркивал, что писатели и вообще творческая интеллигенция в значительной своей части, если не в большинстве, из-за кричащих несправедливостей и жестокостей мира испытывают чувство вины, которое, «побуждая нас ее искупить, делает невозможным чисто эстетическое отношение к жизни». Современный писатель постоянно снедаем страхом перед мнением той группы, к которой принадлежит.
Оруэлл высмеивал догмы далекой от реальности левой идеологии, ярлыки «буржуазный», «реакционный», «фашистский», которые с потрясающей легкостью приклеивала одна группа другой. «Все мы славные демократы, антифашисты, антиимпериалисты, все презираем классовые разделения, возмущаемся расовыми предрассудками», — писал он с изрядным оттенком горькой иронии.
