Последняя внезапно оказывается неким символом всего того, что ненавидит и чего боится Гордон. Он тщательно скрывает от нее, что осмеливается пить чай в своей комнате (согласно договору аренды это строжайше запрещено), и прячет «улики» с повадками заправского мошенника.
Нерешительность, если не сказать ничтожность, Гордона проявляется и в том, что он оказывается неспособным присоединиться к какому-либо левому политическому движению. Впрочем, в этом вопросе автор явно оправдывает раздражение героя по поводу всех социалистических течений, его отречение от «греха юности», когда он участвовал в выпуске подпольной газеты «Большевик», восхвалявшей социализм и свободную любовь.
Некоторые рецензенты воспринимали книгу как исповедь писателя. На самом деле лишь общая направленность изложения напоминала коллизии автора, в основном внешние, связанные с работой в книжном магазине. В то же время высказывания Гордона были эффективным инструментом полемики Оруэлла
. Писатель занимал двойственную позицию по отношению к обществу «материального благополучия»: в принципе осуждал «несправедливое» распределение благ, но в то же время дал своему герою возможность пользоваться покровительством миллионера Рейвелстона. Негодующие ремарки Комстока по поводу «лондонского материализма» направлены не против существующей социально-экономической системы, а против ее порождения — примитивной массовой культуры. Более того, в его суждениях проскальзывают нотки зависти. Именно в таком духе он говорит о «старых отелях, которые торчат на всех дорогах и заполнены брокерами, вывозящими своих проституток на воздух в воскресные дни». В то же время Гордон теперь решительно отвергает социализм, представляя его себе явно гротескно, в духе сатирического романа Хаксли «О дивный новый мир»: «Четыре часа в день на образцовом производстве, затягивая болт номер 6003. Брикеты полуфабрикатов на коммунальной кухне и коллективные экскурсии от дома, где проживал Маркс, до дома, где проживал Ленин, или обратно. Клиники абортов на всех углах. И всё отлично по всем пунктам! Но не хочется».
Такого рода противоречивые мысли характерны для всей книги. В ней передано острое чувство неблагополучия, временами даже отчаяния, которое переполняет жизнь лондонца из образованного, но нищего круга. Деньги волей-неволей овладевают мыслями Гордона всякий раз, когда наступает поворотный жизненный момент. Даже когда его любимая девушка была готова впервые отдаться ему, всё сорвалось, потому что герой романа не позаботился о противозачаточных средствах. В отчаянии у Гордона рождается стихотворение:
Все мы Бога Денег блудные дети,
От него ожидаем тепла и крова.
Согревая нас, он смиряет ветер.
Подает, а затем отнимает снова.
Он следит, не смыкает тяжелые вежды,
Наши тайны видит, надежды, мысли.
Подбирает слова нам, кроит одежду,
И наш путь земной он легко расчислит
[33].
Финал романа счастливый, но только с точки зрения мещанской этики, столь ненавистной и автору, и его герою. На протяжении всей книги последний вел безнадежную борьбу против комнатного цветка — символа мещанского уюта: «Удивительно хилый уродец в глазурованном горшке топырил всего семь листиков, явно бессильный вытолкнуть еще хоть один. У Гордона давно шла с ним тайная беспощадная война. Он всячески пытался извести его, лишая полива, гася у ствола окурки и даже подсыпая в землю соль. Тщетно! Пакость фактически бессмертна. Что ни делай, вроде хиреет, вянет, но живет… Фикус — это самая суть!» В результате Гордон Комсток отказывается от прежних духовных ценностей.
Автор отнюдь не осуждает героя. Он логически подводит его к нелегкой дилемме: согласиться на аборт любимой женщины либо смириться с ненавистными ему чертами мещанского быта, пойдя на разрушение собственной личности. В итоге «торжествует фикус», мещанский выбор оказывается во всех отношениях более приемлемым, чем гордые абстракции, стабильность и респектабельность среднего класса.
Чуть в стороне от главной сюжетной линии, но часто переплетаясь с нею, иногда выходя на первый план, оказывается образ симпатизирующего социализму миллионера Рейвелстона, над которым автор, оставаясь внешне сдержанным, по существу издевается. Не случайно он называет журнал, издаваемый Рейвелстоном, «Антихрист»: воинствующее безбожие наследника огромного состояния мирно соседствует с его роскошным, хотя и тщательно маскируемым образом жизни, снобистским презрением к окружающим. Вот что чувствует Комсток, попадая в «скромную» четырехкомнатную квартиру, в которой тот обитал в гордом одиночестве:
«Что-то в атмосфере этой квартиры заставляло почувствовать себя неопрятным мелким клерком — без видимых признаков, но всеми порами ощущался высший социальный разряд; относительно уравнивали лишь мостовые или пабы. Самого Рейвелстона подобный эффект его скромной четырехкомнатной квартирки крайне бы удивил. Полагая житье на задворках Риджент-парка вариацией обитания в трущобах, он выбрал свой пролетарский приют именно так, как сноб ради адреса на почтовой бумаге предпочитает каморку в престижном Мэйфере. Очередная попытка сбежать от своего класса и сделаться почетным членом рабочего клуба. Попытка, естественно, провальная, ибо богачу никогда не притвориться бедняком; деньги, как труп, обязательно всплывают».
Так что в антиномии «деньги и социализм», по мнению Оруэлла и к его сожалению, первые пока еще неизбежно побеждали. Деньги победили и самого героя романа. Пока же Рейвелстон всерьез уговаривает Гордона почитать Маркса: «Вы бы увидели тогда наше грустное время как стадию. Ситуация непременно изменится». Собеседнику, однако, не до социализма: «Деньги поганые, обязательно завоняют! Нельзя о них, когда говоришь с человеком более состоятельным. Если уж только как о некой отвлеченной категории, но о таких, которых много в чужом кармане и нет в твоем, — нельзя! И всё-таки сюжет этот магнитом притягивал Гордона».
Каковы действительные представления людей круга Рейвелстона о социализме, можно представить себе по реплике его любовницы: «Я знаю, ты, конечно, социалист. И я, мы все теперь социалисты, но я не понимаю, для чего раздавать даром деньги и дружить с низшими классами. На мой взгляд, можно быть социалистом, но время проводить в приятном обществе».
Образ социалиста-миллионера обидел приятеля Оруэлла, богатого редактора журнала «Адельфи» Ричарда Риза, решившего, что стал прототипом Рейвелстона. Через много лет, в 1963 году, знакомый Риза в адресованном ему письме вспоминал: «Как больно кольнул Вас написанный им Ваш “портрет”»
. Вряд ли Оруэлл действительно видел в своем персонаже кого-то похожего на Риза. Скорее всего, некоторые его черты были невольно запечатлены в книге. Сам же Риз обиду долго не хранил, и их дружба продолжалась до последних дней жизни писателя.
Книга «Да здравствует фикус!» не очень популярна в постсоветской России, однако высказывания читателей оказались столь же характерными, как и мнения относительно знаменитых произведений «Скотный двор» и «1984». В обществе, еще не выбравшемся из пут первоначального капиталистического накопления, тем более повторного, начавшегося после крутой ликвидации обанкротившегося социалистического эксперимента, зрела тяга не к возвращению социализма, а к «капитализму с человеческим лицом». Вот два читательских мнения:
