Тайные действия американских спецслужб в Никарагуа с точки зрения международного права были незаконными, являлись вмешательством во внутренние дела независимой страны. Журналисты стремились выпытать у Рейгана, насколько глубоко американцы вовлечены в центральноамериканские дела, связанные с гражданской войной: участвуют ли они в политических убийствах, убийствах мирных жителей, в пытках заключенных и т. п. При этом использовалась некая брошюра, обнаруженная журналистами в Никарагуа, авторство которой, по-видимому, принадлежало сотрудникам ЦРУ. В ней содержались инструкции по использованию уголовных преступников, подготовке политических убийств и других акций, которые Мондейл характеризовал как террористические.
Естественно, Рейган не давал прямых ответов на подобные вопросы, уклонялся от них, однако сформулировал сравнительно четкую программу действий своего правительства в этом регионе: военная помощь «нашим друзьям», подвергаемым преследованиям; программа экономического содействия и гражданских прав для стран региона, в частности Никарагуа; дипломатические усилия с целью стабилизации и достижения мира в Центральной Америке.
Любопытно, что это была единственная международная проблема, по которой позиции Рейгана и Мондейла если не совпадали, то были близки. Разумеется, обо всем говорилось в самой общей форме, но она вполне удовлетворила и присутствовавших на диспуте, и основную часть американцев, следивших за дебатами по телевидению. Что же касается пресловутой инструкции, интересовавшей журналистов, то Рейган пренебрежительно назвал ее «учебным пособием», состряпанным самими никарагуанскими «контрас».
Основное внимание было сосредоточено на советско-американских отношениях. Президент повторил свою оценку советского режима как «империи зла». Впервые это выражение было употреблено им во время выступления в Орландо (штат Флорида) 8 марта 1983 года. Тогда речь была произнесена на собрании евангелистов, в Белом доме не готовилась и не рассматривалась как серьезное мероприятие, а само определение было дано скорее всего спонтанно. Однако оно было подхвачено прессой, не только в США, но и во многих других странах, вызвало гневную реакцию в Москве, а само выступление вошло в историю как «речь об империи зла». Под таким названием она хранится в архиве
[549].
Любопытно отметить, что советские диссиденты, которые имели возможность ознакомиться с рейгановским «определением» советской системы (разумеется, не в первоисточнике, а в контрпропагандистских советских изданиях), были глубоко удовлетворены тем, как высказался американский лидер. Один из них, Анатолий (Натан) Щаранский, находившийся в заключении, услышал о «вражеском выпаде» от лагерного надзирателя. Щаранский вспоминал: «Это был ярчайший, славный день… Это был конец ленинской “великой октябрьской большевистской революции” и начало новой революции, революции свободы — рейгановской революции»
[550].
Рейган, безусловно, был знаком с понятием «тоталитаризм», но, во-первых, как и большинство наблюдателей того времени, да и позже (вплоть до наших дней), ошибочно относил его к способу управления, а не к системе. Во-вторых, он считал такой термин слишком сложным для массового восприятия. Поэтому употребил выражение, которое казалось ему наиболее близким по смыслу к тому, что он разумел под тоталитаризмом.
При этом он так до конца и не понял всеохватывающего объема тоталитарной системы, в частности места единственной партии и ее лидера (или лидеров) в качестве лиц, осуществляющих и воплощающих партийное единовластие. Крохотный эпизод, связанный с перемещением посла СССР в США А. Ф. Добрынина в партийный аппарат, на пост секретаря ЦК по международным делам, ярко, на наш взгляд, об этом свидетельствует. Когда Рейгану доложили об этом, он с удивлением спросил у госсекретаря Шульца: «А разве он коммунист?» (сам Шульц поведал об этом Добрынину)
[551].
Мы отвлеклись от основной линии повествования, к которой теперь возвратимся.
В целом тон высказываний Рейгана в полемике с Мондейлом касательно отношений с СССР был сравнительно миролюбивым. Рейган говорил в соответствии с теми установками, которые были выработаны им совместно с советниками и которые разговорчивые американские деятели передали советскому послу: «Решили остановиться на следующей формуле: избиратель должен знать в принципе известную (антисоветскую) позицию Рейгана, но президент не должен делать или говорить ничего такого, что могло бы побудить избирателей считать его “поджигателем войны”, то есть снизить тон, но не вселять особых надежд на важные договоренности с СССР»
[552].
Как мы уже знаем, президент смягчил свою риторику по отношению к СССР уже в 1983 году. Но теперь, пожалуй, впервые после прихода к власти Рейган четко высказался в пользу мирного сосуществования двух сверхдержав. Ссылаясь на свою недавнюю беседу с министром иностранных дел СССР А. А. Громыко, он говорил: «Нам не нравится их система. Они не любят нашу. Но мы не собираемся менять их систему, а им лучше не пытаться изменить нашу. Но мы можем либо разрушить весь мир, либо сохранить его. И я безусловно высказался в том смысле, что в наших общих интересах избежать конфликта, попытаться спасти мир и ликвидировать ядерное оружие. Я думаю, что между нами установилось несколько лучшее взаимопонимание».
В то же время Рейганом была решительно осуждена политика односторонних уступок, как он ее оценивал, со стороны предыдущих администраций США, существовавших до 1980 года. Президент весьма туманно поведал о своих планах создать такую систему защиты территории США, что «для них (то есть советского руководства. — Г. Ч., Л.Д.) очень дорого бы обошлось, если бы у них созрела идея агрессии против нас». Ключевое выражение «очень дорого» явно имело двойной смысл: в оценке финансовых и прочих расходов на преодоление американской системы безопасности и в смысле возмездия, которое неизбежно последовало бы в случае попытки удара.
Внимание американской и мировой аудитории, однако, привлек только второй смысл. О первом, то есть о стремлении экономически обескровить СССР в конкуренции по созданию крайне дорогостоящих и технически совершенных систем обороны, вынудить его идти на переговоры и, главное, способствовать дестабилизации внутреннего положения в СССР, пока всерьез не задумывались. «Я только думал, когда занял свой пост, что наступило время начать реальные переговоры по поводу Советского Союза и с Советским Союзом. И мы привлекли к этому их внимание».
