Его взгляд что-то напомнил мне. Так смотрел на меня Олег, когда мы прощались в аэропорту. Как будто что-то предчувствовал – что мы больше не увидимся. Как будто мы уже стояли на разных берегах реки.
- У меня была дочь, Юнна. Только одна. Она умерла. Все, прекрати, - он высвободил руки и отошел. – Сейчас надо думать о Барте. Хорошо, что ты здесь. Он поправится. Все остальное уже неважно.
- Неважно?! – голос дрогнул от подступивших слез. – То, что ты умрешь – неважно?!
- Неужели это тебя беспокоит? – он посмотрел на меня с хорошо знакомой ледяной усмешкой. – Тогда я даже рад тому, что наверняка заболею. Впервые в жизни тебя беспокоит, что со мной будет. И неважно, по какой причине.
- Айгер, я… - слезы все-таки не удержались и хлынули ручьем.
В этот момент дверь открылась и вошел лекарь, а за ним Рехильда.
- Вы никому больше не говорили? – я быстро смахнула слезы.
- Нет, сола Юниа.
- Ключ! – я протянула руку.
Рехильда сжалась, как будто я собиралась ее ударить. Взяв у нее ключ, я закрыла дверь и положила его в карман.
- Никто пока не должен ничего знать.
- Прошу прощения, сола Юниа, - возмутился лекарь, - при всем уважении, кто дал вам право распоряжаться?
- Она права, вир Норун, - прервал его Айгер. – Вы останетесь здесь, пока… пока я не позволю вам уйти. Приступайте.
Пробормотав что-то себе под нос, Норун достал из большой кожаной сумки полотняный сверток, нож с коротким тонким лезвием и несколько склянок.
- Снимите левый рукав, сола Юниа, и ложитесь на стол, - сказал он.
Я ослабила шнуровку, с помощью которой рукав крепился к платью, и отстегнула крючки. Кое-как вскарабкалась на маленький столик для пеленания и опустила руку, чтобы проступили вены. Лекарь подтащил к столу скамью, развернул ткань и перебрал несколько свернутых кольцами трубочек, похожих на высушенные жилы. Отложив две, потоньше, он открыл бутылочку с прозрачной остро пахнущей жидкостью и налил немного в каждую из них через свернутый воронкой кусочек тонкой кожи.
- Сними с риса Барта рубашку, положи его на скамью и держи крепко, - приказал Норун Рехильде, когда жидкость вытекла на пол.
Не обращая никакого внимания на протестующий плач, лекарь примотал его длинной полосой ткани к скамье так, что тот не мог пошевелиться. Протерев все той же вонючей дезинфекцией оба локтевых сгиба, быстро сделал надрезы и вставил трубочки – так же ловко, как опытная медсестра ставит капельницу. Из одной кровь Барта закапала в подставленную рядом со скамьей банку. Вторую Норун вставил в надрез на моей руке.
Произошло все почти безболезненно, видимо, жидкость из склянки действовала и как обезболивающее, потому что локтевой сгиб мгновенно онемел.
- Это будет быстро, - сказал он. – Как только банка на полу наполнится, значит, уже все.
- А откуда вы знаете, что влилось столько же, сколько и вылилось? – спросила я.
Норун посмотрел так, словно я сказала ужасно непристойную глупость, и не ответил. Впрочем, действительно не стоило спрашивать, ведь он явно проделывал это не в первый раз.
Рехильда сидела рядом с Бартом, придерживала его, чтобы даже не пытался возиться, и уговаривала немного потерпеть. А потом начала тихо петь какую-то монотонную песню, навевавшую дремоту. Если б я только могла уснуть – и не думать!
Айгер… Господи, нет!
Я изо всех сил цеплялась за бледный призрак надежды. Может, он все-таки не успел заразиться. Брина, со слов Норуна, говорила, что для этого нужно вдохнуть частичку кожи с сыпи. Но ведь у ребенка она не такая, как у взрослых. А еще некоторые, заболев, все-таки выживают.
Так я говорила себе, глядя, как моя кровь по трубке течет в руку Барта, прекрасно понимая: надеяться не на что. Айгер обречен. И вся Илара, как один человек, скажет: справедливости нет, Юниа Леандра, так или иначе, своего добилась, стерва.
Наконец Норун отсоединил трубки. Быстро забинтовав обе ручки Барта, дал ему выпить с ложки какого-то снадобья и отнес в кроватку. Не прошло и нескольких минут, как малыш уже спал, сладко посапывая. Затем лекарь перевязал мою руку и помог слезть со стола. Голова закружилась, и я чуть не упала. Добравшись с помощью Норуна до кресла, я шлепнулась в него мешком.
Ощущение было такое, как будто пробежала стометровку. Нет, пожалуй, марафон. В школе я занималась легкой атлетикой, стометровка – это для меня были семечки. Сердце раздробилось на множество маленьких сердечек, которые бешено колотились везде, от головы до пяток. Во рту пересохло, перед глазами плавали черные круги, в ушах звенело. Если действительно Норун перелил Барту столько же моей крови, сколько вылилось из его руки в банку, то я лишилась как минимум литра.
- Дайте мне воды, - попросила я, с трудом ворочая шершавым языком.
Норун подал мне кружку, и я жадно осушила ее в несколько огромных глотков.
- Сейчас вам надо бы поесть и выпить горячего вина, но…
- Мы подождем, - отрезала я.
С тех пор как Айгер держал Барта на руках, прошел примерно час. Сколько еще ждать? Два, три?
- Еще два часа, - неестественно спокойно сказал Айгер, который за все время, пока Норун переливал Барту кровь, не произнес ни единого слова. – А пока… Рехильда!
- Тарис Айгер, - няня вскочила и склонилась в поклоне, - поверьте, я все время была с рисом Бартом, к нему никто не подходил. Никто из мужчин.
Айгер сидел на табурете, прислонившись к стене, и смотрел на нее тяжелым взглядом. Даже у меня по спине побежали мурашки, страшно было подумать, что сейчас испытывала она.
- Вчера после обеда мы гуляли в саду, - едва сдерживая слезы, рассказывала Рехильда. – С нами была сола Юниа. А потом мы оставались в детской. И вчера, и сегодня с утра. Еду нам приносили женщины, как вы и приказали. Ни один мужчина сюда не заходил.
- На прогулке, - Айгер перевел взгляд на меня, - никто не подходил к вам близко?
Внутри все оборвалось. Ну конечно!
- Садовник, - я закрыла глаза, пытаясь восстановить в памяти, как все это было. – Он не подходил, мы прошли мимо него.
Мы всегда гуляли на лужайке, отделенной от остального сада живой изгородью. На время эпидемии другим обитателям замка заходить туда было запрещено. Рехильда вязала, сидя на скамейке, я играла с Бартом в песочнице или на деревянном помосте. Он бродил по траве, приносил мне всякие листочки-цветочки, пока, выбившись из сил, не начинал капризничать. Это означало, что пора везти его во дворец – спать.
Вот и вчера Рехильда посадила Барта в коляску, или, скорее, креслице на колесиках, и мы пошли к выходу. И за поворотом дорожки едва не наткнулись на садовника, который пропалывал клумбу.
- На нем была куртка. И капюшон на голове, я не видела его лица.
