Его и личная, и публичная жизнь, да и он сам благодаря этой его приверженности «интимной истине» и искренности сами стали главными аргументами и подтверждениями его теории. Так что, если бы кому-то хотелось противоречить ему или отвергать его позицию или мысль, недостаточно было оперировать цифрами, словами, понятиями… Необходимо было учитывать эту его особенность как личности.
Думать и жить — глаголы, не являющиеся синонимами, но и то, и другое совершается во времени и в пространстве. Генерал Торрихос думал не только за столом прохладных кондиционированных кабинетов, на улице, в горах или в своём вертолёте. Он думал, перемещаясь в пространстве, гуляя, например, в горах, и если летел в самолёте или вертолёте, то приникнув к окну.
В отличие от людей академической культуры, рассматривающих объект в его исторически временном контексте, в его представлении, например, о родине, о его стране, доминировала пространственная географическая концепция. Думаю, что в проблеме Зоны Канала есть что-то от этого, но, кроме того, у него вообще в отношении к пространствам и местам его нахождения была какая-то особо сильная приверженность и чувствительность. Я как-то уже писал об этом. Это очень свойственно индейцам.
Генерал Торрихос верил, что то, как и что думает, как и что чувствует персона, во многом, если не во всём, определяется пространством, местом, где эта персона находится. Отсюда идёт его стремление и предпочтения к раздумьям на свежем воздухе, в среде обитания крестьян, с которыми он будто состоял в негласном «классовом сговоре», как это заметил и отметил однажды Гарсия Маркес.
С другой стороны, когда он обращался к заграничным делам, он как бы втискивал в свой личный кабинет всю шахматную доску мира. А когда думал, поднимаясь по горной тропе, то сравнивал трудности подъёма с трудностями решения. И подолгу жил и интенсивно работал в своём кабинете на 50-й улице, который с иронией называл «бункером», потому что оттуда он посылал и получал там послания во время войны в Никарагуа.
Здесь, в бункере, он получал известия о гибели многих героических партизан-сандинистов. Среди них — пришедшее всего за две недели до их триумфальной победы и потому вдвойне горькое известие о гибели Германа Помареса — одного из самых чистых героев этой революции.
Он был нам близок ещё и потому, что генерал вырвал Германа Помареса из тюрьмы в Гондурасе, мобилизовав для этого много панамских общественных деятелей и среди них нашего гениального для этого и будущих поколений панамцев писателя Рохелио Синана, человека выдающихся человеческих качеств и достоинства. Именно он, Рохелио Синан, приютил Германа в своем доме после того, как он приехал в Панаму из Гондураса.
Рохелио Синан
Помню, как в первый же вечер его прибытия в Панаму я повёл его ужинать в ресторан «Эль Хаде». Он пришёл вместе с товарищем, тоже классным партизаном, который не умел читать. Когда официантка раздавала нам меню, он тоже взял его и сделал вид, что читает его. Когда же надо было озвучивать его заказ, он отложил меню и сказал: «А мне — убитую курицу…»
Герман Помарес-Матео
И Герман не умел толком ни читать, ни писать. Он начал учиться грамоте в отряде и ещё продолжал учиться и писать прописи… В Панаме он одно время на базе своих знаний занимался с профессором Хуана Хоаве математикой и экономикой. И всё же таких людей, как он и Герман, я знал немного. Неслучайно их прозвали Матео и Хуан, как персонажей из евангелия.
Матео (Герман) любил детей, и они отвечали ему тем же. Много раз я видел, как он, на четвереньках изображая лошадь, катал на себе детей профессора Ховане — Пилар и Хуана. Говорят, что так делал и Аристотель, только с той разницей, что старался завоевать этим женщину.
Когда Герман Помарес-Матео спал у меня дома, то ложился он обычно на пол. Растянувшись, лежал лицом вверх. Похожий на мертвеца. А когда он улыбался, то его улыбка простиралась на всё лицо и была на редкость самой открытой и искренней из всех, что я встречал. Ходил он, широко расставляя свои как бы согнутые дугой ноги, походкой, сформированной горами. И возникало впечатление, что это, стуча каблуками, идёт сама история. И будто бы за ним идут в колоннах её творцы — множество крестьян.
Генерал в своём бункере на 50-й улице
В ночь, когда убили Матео, я плавал в бассейне дома генерала на 50-й улице. На небе, где царила луна, конвульсивно, будто содрогаясь от лихорадки, носились облака, похожие на фотографии гигантского головного мозга. Я лежал в воде на спине, любуясь небесами, и вдруг, клянусь памятью моей матери, я почувствовал, что Матео вдруг и сразу будто вошёл в моё тело, чтобы насладиться прохладной водой бассейна. А потом почудилось, что я и моя жизнь — это река, а Матео в виде оленя в средине ночи подошёл к этой реке и начал пить из неё, как воду, мою жизнь. И я не испугался смерти. Я позволил ему сделать это, как другу. Рядом был так называемый «бункер» генерала, скромное небольшое здание, располагавшее к холодному и абстрактному размышлению. А мне в той ночной тишине из дальнего «далёко» будто слышались шум голосов, ружейные выстрелы, автоматные очереди и хор голосов со строками из гимна сандинистов:
«Мы боремся против янки, мы боремся против янки, врагов всего человечества».
А перед этим я провёл несколько дней с Карлосом Мехиа Годоем в доме Марии Исабель — подруги Эдуардо Контрераса, о котором расскажу позже.
Когда в Никарагуа шла война, я провёл много ночей в этом офисе — бункере генерала. Надо было дежурить у телефона, который мог зазвонить в любую минуту, и установленного там мощного радиоприёмника, по которому мы прослушивали разговоры партизан-сандинистов. Днём же бункер наполнялся табачным дымом сигар, посылаемых генералу Фиделем Кастро, и запахами крепкого кофе. Находиться в бункере было подобно пребыванию на поле боя с непрерывными сообщениями о гибели знакомых тебе людей, а ещё и в обстановке ожидания скорой и окончательной победы.
Тут не было места философии удивляющихся глупцов, о которой говорил Аристотель, убирая, правда, слово «глупость». И экзистенциалистской академической культуре личных симпатий и антипатий, которой я был и остаюсь привержен. Здесь культура сужалась до имён Санчес, Контрерас, Помарес… И выражать её тут надо было не столько головой, словами, сколько чувствами и своими действиями, всем своим телом…
В Панаме много людей, в молодости развернувших над собой политические знамёна достоинства, но потом, встретив реальную жизнь, постепенно свернувших их в обмен на место для службы, авто, свой домик. При генерале Торрихосе многие из них получили возможность поднять вновь знамёна своей молодости, и они говорили ему об этом. И благодарили его за это. И я обязан ему за это не меньше. Он как бы содрал с меня коросту псевдокультуры и «замкнул» меня напрямую с реальной жизнью, потребностями людей в ней, жизнью, в которой ежедневно гибли друзья и с настоящими революционными идеями, и их сталью и свинцом.
