Этот их первый разговор, из которого я услышал лишь отдельные обрывки, также как и все последующие, был открытым, откровенным, ясным, оба собеседника — интеллигентные люди и потому простые.
Рассказываю это потому, что, когда генерала Торрихоса уже не было, некоторые реакционеры, враги как никарагуанской революции, так и самого генерала, распространяли вбросы о том, что сандинисты обманывали генерала, представляя себя демократами швейцарской, костариканской или даже американской модели, а не настоящими революционерами, каковыми они были, есть и, опираясь на свой народ, будут. Это те, которые говорят о так называемой «преданной революции». Они никого не смогли убедить в этом, потому что такой «вброс» предполагает наличие двух лживых глупостей. Первой — что сандинисты лгали. Второй — что Торрихос был дураком.
Что касается сандинистов, то если они чем и грешили, так это тем, что порой преувеличивали. Я был в гарнизоне Тинахитас на встрече Томаса Борхе, освобождённого после захвата сандинистами Национального дворца в Манагуа, с американским телевидением и слышал это его интервью. Одна из журналисток спросила Томаса: «Каковы ваши политические взгляды?» «Эта компаньера, — сказал он, указывая на сидящую с ним рядом сандинистку, — католичка, компаньеро Эден Пастора, — тут он указал рукой вверх и в сторону, с чуть улавливаемой насмешкой, — социал-демократ». И после небольшой паузы, чтобы подчеркнуть то, что скажет дальше, заявил: «А я — марксист-ленинист».
И ещё было одно событие, где, считаю, им была совершена какая-то ошибка. Он тогда не стал оправдываться, но замолчал. Я хорошо помню, как генерал Торрихос сказал ему по телефону: «Томас, коммунист — это не тот, кто хочет, а тот, кто может».
Эден Пастора
Меня не удивляла несколько пренебрежительная форма, в которой Томас общался с Эденом Пастора, своим освободителем, потому что я слышал, как говорил о нём Модесто, давно знавший его и у которого, вероятно, было немало причин не слишком ценить его. Многое указывает сейчас на то, что, став предателем, Пастора показал своё настоящее лицо.
Я думаю, что если считать, что никарагуанская революция была предана самими сандинистами, то это произошло из-за того, что она была недостаточно радикальной. И если винить их, то в том, что, по крайней мере, до настоящего момента они были слишком деликатны с теми, кто думает только о том, чтобы сохранить свои привилегии и скрыть источники своего богатства.
Нельзя забывать обязательств, которые руководители сандинистов имеют перед своими погибшими товарищами. Это им: Карлосу Фонсеке Амадору, Эдуардо Контрерасу, Герману Помаресу, другим героям — они должны отдать должное. Героям и народу. Недавно один никарагуанский команданте, который до сих пор пользуется своим партизанским именем J. C., признался мне: «Знаешь, на меня до сих пор смотрят глаза целой толпы мёртвых». Это означает, что этот образ — глаза его погибших товарищей — никогда не позволит ему ни на шаг отступить от революционной линии и революционной морали, за которые они отдали свои жизни. Это означает, что он отвечает и за то, чтобы передать будущим поколениям это чувство и обязанность, которые они унаследовали от этих героев, сделавших для этого достаточно много.
В те годы в Никарагуа побывал Фелипе Гонсалес. Тогда он ещё не был премьер-министром Испании, но занимал важный пост в структуре Социалистического Интернационала.
Фелипе привёз из Никарагуа в Панаму газету с многочисленными фотографиями никарагуанских милиционеров, тренирующихся в стрельбе. И сказал генералу, что его беспокоит чрезмерная радикализация никарагуанской революции. Я был в соседней комнате, когда он говорил это генералу, но слышал их беседу. И генерал, который прекрасно знал, что я думаю об этом, позвал меня и спросил, показывая мне газету. «Какое Ваше мнение об этом, мой сержант?» Не зная, чего он ждёт от меня, я решил удивить его немного и ответил: «Что ж, мой генерал, значит, они проиграют…»
Инженер Бландон, который был тоже с ними, но пока помалкивал, тут же заявил: «Видите, генерал? Даже Чучу, известный радикал, согласен с этим». «Нет, мой генерал, — сказал я, — это не так. Они падут, но не потому, что они чрезмерно радикальны, а потому, что они недостаточно радикальны. Все умеренные революции терпят поражения. Пали португальцы. Пали Альенде, Веласко и Айя де ла Торре. Единственная революция, которая не пала, кубинская, потому что она была радикальной».
«А мы не пали», — сказал Бландон. Я посмотрел на него и сказал: «Мой генерал, мы падём и даже не почувствуем этого». Генерал засмеялся: «Вроде родов под наркозом, да?»
На следующий день, ранним утром, я без шуток, совершенно серьёзно поделился с генералом моими мыслями относительно того, что вчера вечером мы назвали «диссидентством левых». Генерал тогда сказал: «Эта революция (никарагуанская) опирается на народ. Это то, что не принимается порой во внимание. Надо зажечь энтузиазмом революции народ, именно народный энтузиазм является топливом для этого процесса».
Я ничего не сказал ему на это, потому что тогда ещё не был уверен в этом, но теперь понимаю, что сказанное генералом об опоре революции на народ в Никарагуа является фундаментальным, и это как раз то, чего не хватило в Панаме: опоры на народ.
— * —
Однажды Даниэль Ортега, немного смущаясь, спросил меня, почему генерал Торрихос встречался и общается с Модесто, а не с ним. Даниэль принадлежал тогда в руководстве сандинистов к группе «тенденция третьего пути», тогда как Модесто вместе с Томасом Борхе — к тенденции GPP — Guerra popular prolongada (непрерывная народная война. — пер.). Это был период, когда эти тенденции ещё не объединились. Когда я сказал генералу об этом вопросе Даниэля, тот ответил, что сначала пусть он встретится с полковником Норьегой. Так я и сделал. После встречи я тут же спросил Даниэля, доволен ли он. Оказалось, что он был очень удовлетворён. Норьега ему очень понравился. Он говорил о нём тепло и с энтузиазмом. Думаю, что и теперь, когда Даниэль стал президентом Никарагуа, а Норьега — командующим вооружёнными силами Панамы и лидером страны, их отношения продолжают быть такими же тёплыми.
Позднее отношения между генералом и Даниэлем, и особенно с его братом Умберто, установились очень хорошими и даже превосходили те, которые у него были и оставались с Модесто. Именно стратегия третьего пути и третьих сил, расширения и союзов привела в итоге к консенсусу между всеми, кто сотрудничал в борьбе против Сомосы, и к победе революции в этой стране.
Последние 15 дней жизни генерала были днями его необычной политической активности. Интенсивность той его деятельности, её смысл и направления дают нам такую картину его трагической и неслучайной гибели, которую трудно было вообразить ранее.
Томас Борхе
