Последними, с кем он виделся в эти дни, были Габриэль Гарсиа Маркес, высшие руководители гватемальского революционного движения и Томас Борхе. Я думаю, что Томас обязан сделать заявление в адрес тех, кто, не желая изменять своё отношение к генералу, продолжает открещиваться от отношений с никарагуанской революцией, отказываясь от неё сами или под давлением империализма. Это они говорят теперь, что генерал умер, разочарованный в её руководителях, когда один из их главных встречался с ними именно в эти дни, и, как я помню, в обстановке товарищества, симпатии друг к другу, надежды в реализации их политических проектов. А также в обстановке, когда враг уже стоял за углом и потому становился очень опасным. Опасность тогда ощущалась со всех сторон. Всюду всё было двойственным: ощущения, позиции, сама реальность. Всё вокруг было как будто частью какого-то заговора.
Дамиан Кастильо, тогда директор Контрольной палаты, присутствовал вместе с сыном генерала Мартином и инженером Бландоном на беседе генерала с Эденом Пастора, когда Торрихос сказал ему: «Ты станешь Умберто Матосом для никарагуанской революции». У генерала вообще было очень хорошее обоняние, если где-либо в комнате или номере отеля заводилась гниль, он очень хорошо определял её по запаху.
А что касается организации в Никарагуа выборов, о чём тогда говорили генерал и Фелипе Гонсалес, и которые сандинисты ещё не провели, то Торрихос не раз и разным людям говорил так: «Хорошими болванами будут те, которые за бумажки отдадут победу, завоёванную под пулями».
А насчёт так называемой «электоральной демократии» приводил такой пример из истории Панамы: «Негры, которых Арнульфо послал рыть себе могилы, голосовали за него. Не существует плохих народов, но существуют народы униженные, прирученные, сидящие за чистой решёткой».
И у него под боком — пример такого народа, любимой и часто цитируемой гринго Коста-Рики. Эта американская Швейцария действительно является хорошим примером демократии, но не в том смысле, как о ней думает костариканская буржуазия, а ровно наоборот: она показывает, что «электоральная демократия» никуда не годится.
Она служит лишь для хорошего сокрытия от бедняков происхождения их проблем, а не для их эффективного разрешения.
Однажды, пролетая над Швейцарией, генерал мне сказал: «Смотри, Чучу, это Коста-Рика Европы». В этих его словах были одновременно и ирония, и глубоко запрятанная грусть человека, думающего о судьбах этого народа Центральной Америки, а значит, и его народа тоже.
В таком же духе, но уже с другим оттенком он как-то назвал Афины «Боготой Запада». С олимпийским обесцениванием в отношении обеих столиц, схожих в их культурологическом измерении.
Тем не менее и он сам полностью не избежал чувства тяги к европейской изысканности. В Елисейском дворце во время ужина по приглашению президента Франции Жискара де Эстена он, улучив момент, шепнул мне: «Поехали-ка мы с тобой побыстрее в Коклесито, Чучи, а то мне уже начинает это нравиться…» Ясное дело, кому это может не понравиться? Но одно дело «нравится вообще», и другое — если вам нравится то, что вам действительно и осознанно нравится.
Это двойное «нравится» то, что «нравится», включает в себя и ваше чувство, и вашу волю. И генералу Торрихосу нравился не только его народ, его обычаи, его особая манера жить и чувствовать, но и всё то, что нравилось этому его народу. Например, привычка крестьян жевать и съедать потом в минуты грусти и одиночества «кабангу» — особый вид растительной приправы без запаха и вкуса, подобный дожёванной до безвкусия жвачке, т. е. со вкусом одиночества.
Он никогда не говорил мне, что жуёт кабангу, потому что те, кто её жуёт, об этом никому не говорят. Но парни из его охраны много раз видели, как он жевал её. И тогда они знали, что сейчас надо защищать его одиночество.
Не будучи особо дотошным, он не интересовался фольклором и часто не мог отличить никарагуанского крестьянина от сальвадорского или панамского — от костариканского. Для него народ был понятием классовым, а не национальным.
Видели бы вы его в Сьюдад-Ромеро, городе недалеко от Коклесито и потому недалеко и от его сердца. Называю это место «городом», чтобы тем самым показать гордость и достоинство сальвадорских крестьян-беженцев, которые его создали. Его назвали Ромеро в честь Монсеньора Ромеро, выразив таким образом политическую позицию его жителей.
Это поселение в девственной сельве атлантического побережья Панамы создали «с нуля» Омар Торрихос и семьи бедных сальвадорских крестьян. Вначале сюда всё надо было привозить: сначала самолётом на площадку на берегу океана, затем по реке вглубь сельвы на лодках.
Потихоньку, однако, они добились самообеспечения всем необходимым. Построили лесопилку, домики, одинаковые для всех, с балкончиками и участками под огород рядом, потому что земля там вокруг очень неровная. Последний раз, когда я был там, у них уже был первый умерший, одинокий мужчина, могилой которого они открыли своё кладбище. Там очень красиво, похоже на рождественскую картинку. И впрямь это нечто вроде рождения ребёнка.
Однажды группа мужчин из городка обратилась к генералу с просьбой дать им транспорт и возможность поехать в Сальвадор. Они сказали, что хотели бы привезти сюда своих родных, переживавших лишения (paramos), потерянных ранее детей, больных родителей. Каждая из их семейных историй была трогательной.
Той же ночью тихо и с большой осторожностью к генералу пришли их женщины с просьбой, чтобы он не позволил им уехать в Сальвадор, потому что на самом деле они поедут туда не за родственниками, а воевать…
Вот такие они, эти «сальвадореньос» гуанакос, черти, сукины дети, как называл таких бойцов Роке Далтон, такой же сукин сын, как они все, если не больше.
Сейчас в Сьюдад-Ромеро стоит монумент. Довольно скромный, из дерева. Под небольшой деревянной крышей стоят рядом двое мужчин: Монсеньор Ромеро и генерал Торрихос.
Возможно, я несколько отклонился от темы, но я считаю важным подчеркнуть классовый характер отношений генерала Торрихоса с бедняками. Это важно, чтобы было понятно его отношение к никарагуанской революции и другим революционным движениям в регионе.
И характер этих отношений симметричен, двусторонен. Бедняки, будучи не знакомы с ним лично, признают это. Помню, например, как встречали его никарагуанцы, когда мы с ним приезжали в дни празднования победы революции в Манагуа и Эстели. В Эстели была очень трогательная сцена: один крестьянин из тех, что приветствовали на улице генерала, подошёл к нему и пригласил его к себе в дом пообедать. Он что-то говорил при этом о свежем и вкусном сыре, который он приготовил. Он, конечно, не мог пойти, у него впереди были встречи с пригласившими его сандинистскими руководителями, но сожалея, что не смог, попросил меня пойти в дом к этому крестьянину вместе с его сыном Мартином. Он не формально, а в действительности сожалел, что не смог принять это приглашение. А сыр и впрямь был очень вкусным.
Через несколько месяцев его вновь пригласили в Никарагуа на празднование первой годовщины революции. Мы уже были готовы отправиться туда, когда стало известно, что на праздновании собирается присутствовать Фидель Кастро. Генерал Торрихос начал сомневаться относительно поездки. Фелипе Гонсалес, который был с нами в то время, советовал генералу ехать, а исполнительный секретарь командования армии Панамы полковник Роберто Диас Эрера так не считал. Генерал позвонил мне и спросил моё мнение. Я посоветовал ему отказаться от поездки. И он отказался.
