Чего Картер не знал, так это того, как сильно Торрихос ненавидел Сомосу. Потому что он и действия его преторианской гвардии являются лучшими аргументами для опровержения теории генерала о том, что армии могут играть прогрессивную революционную роль, как это почти происходит в Перу и как он хотел, чтобы это произошло бы в Панаме. И ещё, я думаю, не знал Картер того, как глубоко генерал любил этих парней — сандинистов.
Делегация Панамы на переговорах расположилась за длинным столом напротив американской делегации, которую возглавлял человек с холодным лицом безжалостного гангстера — Збигнев Бжезинский, занявший пост помощника главы Совета Национальной Безопасности, руководившего всеми спецслужбами страны после ухода с этого поста Генри Киссенджера.
Генерал заметил, что поскольку Бжезинский по происхождению поляк, то будет стараться казаться американцем больше, чем их завоевавшая мир «жвачка», или как тот католик, что хочет выглядеть святее Папы Римского. Это делает из него очень трудного переговорщика.
Эта характеристика Бжезинского может показаться преувеличенной или карикатурной. Но они, американцы, и впрямь таковы. Когда я бывал в Штатах и порой ехал в одном автомобиле с их спецохраной, то притворялся, что не говорю и не понимаю английского. И они или были настолько тупы, или, что ещё хуже, были настолько самодовольны в своём превосходстве над другими, что не считались с этим, говорили что хотели. Им ничего не стоит вслух сказать на улице: «Смотри, идёт ниггер, сукин сын…»
Когда во время конфликта вокруг американской банановой компании «Чирики Лэнд компании» в Панаму на переговоры приезжала их делегация, то я видел воочию их презрительно сморщенные (cara cortada) лица с висящими вниз сигарами (terciado), которые раньше доводилось видеть в кино и на карикатурах.
— * —
Если конкретно, или, как говорят в Штатах, «в долларах и центах», американцы хотели договориться, кроме физического спасения солдат и офицеров уже побеждённой армии Сомосы, и о включении в состав нового формируемого сандинистами правительства, дополнительно к оговорённым ранее для этого Виолетты Чаморро и Альфонсо Робело, ещё двоих деятелей. И это несмотря на то что в лице Робело они уже имели своего абсолютно доверенного ставленника, что вскоре станет явным.
Мы все сидели за столом переговоров, когда в зал вошёл помощник генерала Марсель Саламин, только что прибывший из Коста-Рики. Там он получил на встрече с Серхио Рамиресом категорическое «нет» в ответ на эту просьбу американцев.
Никарагуанцы не дали «выкрутить им руки» по этому вопросу. И это несмотря на то что генерал им говорил: «Ну, два человека, а хоть ещё 20, неважно, главное, что Вы — власть.
Думаю, что и Фидель Кастро советовал никарагуанцам то же самое. Они слушали советы, но не более того. Чтобы триумф был полностью в их руках, они должны были рисковать, не исключая и своё поражение.
В один из моментов переговоров генерал встал, и мы вышли с ним из зала в офис Боба Пастора, сотрудника Совета Национальной безопасности. Потом вышли прогуляться по тёмным коридорам Белого дома, охваченным зловещей тишиной, как перед взрывом.
И тогда я спросил его: «Мой генерал, что мы можем уступить янки?» Потому что всякие переговоры предполагают уступки для того, чтобы получить в итоге что-то. И пока генерал молчал, во мне поселился страх, страх, что американцы постараются украсть у никарагуанцев то, что они завоевали ценой лучших жизней их лучшего в этом веке поколения. И вспомнил Сандино, чьё невидимое присутствие было будто разлито в переговорном зале, который говорил, что «суверенитет не обсуждается». И защищается с оружием в руках.
Ещё я вспомнил одну беседу генерала с молодыми сальвадорскими революционерами. Генерал убеждал их, чтобы они шли на переговоры, договаривались об образовании альянсов, побеждали все вместе и потом шли дальше. Эту молодёжь привёл на беседу к генералу не кто-нибудь, а полковник армии Сальвадора по фамилии Махано.
По окончании этой беседы, в ходе которой, между прочим, ни о чём не договорились, в основном из-за pusilante характера Махано, одна из командиров сальвадорских партизан Анна Гваделупе Мартинес, прощаясь с полковником, приветливо и искренне сказала ему: «Берегите себя…» — и подала ему руку.
Это сказала девушка, которую не так давно пытали и изнасиловали люди этого полковника, сказала это искренне, обычно, как делают революционеры, прощаясь друг с другом. Эта искренность, теплота и благородство «Мариты», как её тоже называли, пришлись тогда по душе генералу. Он очень гордился ею.
В этих инициированных им беседах генерал Торрихос никогда не приносил в жертву ни революцию, ни достоинство. Если эти ценности были конечной целью, никакие средства не должны были противоречить им, потому что он никогда не считал, что цель оправдывает любые средства. Наоборот, средства могут обесценить цель.
В той беседе другой руководитель сальвадорских революционеров обвинил генерала в попытке «запереговорить» революцию.
Мне было больно услышать это, может быть, больнее, чем генералу. Я подсказал ему, чтобы он уточнил, что он понимает под словом «переговоры». Он это сделал, и «кровь не пролилась», непонимание развеялось.
Говорят, что от предательства и уступки всегда что-то остаётся. И у меня от этого остался какой-то осадок. Что-то мне нравилось, восставало, всего лишь в нескольких метрах от места, где торговался триумф моей никарагуанской революции.
Моя вера в генерала после того, как я узнал его хорошо, была абсолютной. Я знаю точно, что значит «абсолютно», я отдаю себе в этом отчёт. Но это ещё и «доверие», т. е. возможность говорить с ним с абсолютной искренностью. И именно поэтому я осмелился задать ему этот вопрос, который он должен был понять, понять глубоко, как он понимал всё, включая и контекст, содержащий осуждение того, как мы посредничаем в отношении революции, доставшейся такой дорогой ценой. Которая была во многом и нашей революцией.
Он не обиделся и воспринял мой вопрос серьёзно, потому что хорошо понял, что это не только вопрос. И отвечая, назвал меня «Чучу», что было довольно необычно для него. Наши с ним отношения были глубокими в политическом и личном плане, но в очень редких случаях интимными. Чаще всего он называл меня «сержантом». Когда же хотел выразить особое внимание и уважение в моём лице к академическим ценностям, то «моим сержантом».
Однажды на Кубе он шёл мимо меня вместе с Фиделем и, увидев меня, подошёл и встал передо мной по стойке смирно. Что подумал тогда Фидель, внимательно посмотревший тогда на меня, стоявшего в военной форме с двумя скромными полосками сержанта на погонах? Не всякий генерал встанет навытяжку перед сержантом. Впрочем, я уже писал, как встал в стойку смирно бригадный генерал Омар Торрихос перед мальчишкой, встречавшим его на обочине дороги для приветствия.
И вот тем поздним вечером в этом волчьем логове в Вашингтоне он ответил на тот мой вопрос так: «Видишь ли, Чучу, за тем столом на переговорах сидим не только гринго и мы. Там присутствует и кое-кто ещё».
