В этот момент генерал сказал ему: “Не ошибитесь, думая категориями логики. Это проблема достоинства, а не логики. Если иранцы тронут хотя бы одного заложника, США будут обязаны ответить”. Джордан согласился с этим и добавил, что к тому же в этом случае это толкнёт Иран в объятия Советского Союза. И напомнил фразу президента Картера: “Для нас последний заложник так же важен, как первый”.
Генерал спросил Джордана, как он оценивает реальное состояние здоровья шаха, на что тот ответил, что, согласно конфиденциальным источникам, никто из медиков при наличии у шаха двух видов клеток рака не даёт шаху более 16-ти месяцев жизни. И более всего потому, что шах уже утратил желание жить. Похоже, на него сильное влияние оказал отказ Мексики принять его. Генерал сказал, что доктора экс-монарха периодически могут приезжать в Панаму, где у нас имеются три аппарата кобальтовой рентгенотерапии.
Генерал тепло попрощался с помощником президента Картера, который уехал от нас в аэропорт с шестью банками панамского пива. Он сказал, что ему нравится пиво в Панаме и что после Техаса он приедет сюда ещё раз, чтобы попить его вволю. Генерал обещал подготовить для него хороший запас для этого. И предложил сделать фото Джордана для обложки журнала “Тайм” с шестью банками панамского пива в руках. Джордан со своей стороны пошутил, что генерал в своё время добился похудения нескольких членов американского сената (заставив этих сенаторов побродить по горам посёлка Коклесито). Пошутил и о рождественском подарке ему от президента Картера в виде… шаха.
Уже в дверях и оставив все шутки позади, Джордан выразил свою глубокую и искреннюю благодарность за его приём одной из самых выдающихся из всех известных ему личностей».
Вот такой была эта беседа. В действиях и словах генерала в ней надо видеть и их контекст. Потому что его основной целью в беседах было всегда двигать вперёд события в определённом направлении, а не придумывать глубокомысленные слова и фразы для публикаций и их цитирования потом. Поэтому то, что он говорил, менялось от контекста к контексту и от того, с кем он говорил.
Например, в одном записанном на плёнку его обращении к президенту Гондураса генералу Поликарпо Пас он просил снисхождения для «парней-сандинистов, которым не хватает жизненного опыта».
Этим он преследовал цель нейтрализации Гондураса по отношению к никарагуанской революции. А вовсе не хотел, чтобы генерал правого толка помогал сандинистам своими советами. У сандинистов действительно не было опыта управления, но зато они были полны надежд. По этому поводу генерал говорил, что «надежды гораздо важнее опыта».
Тогда генерал предвидел, какую роль империализм навязывает Гондурасу, и искал выход из этой ситуации. Помню, как мы с ним специально прилетали в аэропорт Тегусигальпы Тонконтин с единственной целью — встретиться с президентом Поликарпо и склонить его хотя бы к симпатии к сандинистам.
Это принципиально важно было для него — учитывать, в каких рамках находится человек, с которым он беседует. Настоящую же правду, её глубину он оставлял для обращений к крестьянам, трудящимся, студентам. Но никогда не говорил как бы для Истории. И не из-за скромности, а потому, что предпочитал нечто более важное — реальное дело.
И когда он обращался к будущим поколениям, когда писал что-либо для них, он это делал в духе проекции в будущее своей способности творить в сегодняшней реальности. Он не позировал для Истории.
Он много раз говорил: «Я не хочу войти в историю — я хочу войти в Зону канала». Конечно, он понимал, что одно не исключает другого. Войти в Зону канала и означает войти в историю. Но хотеть войти в Зону канала для него означало хотеть войти в историю. Хотеть — это функция сердца, а не материального стремления (no de implicacion) и, как следствие этого, действие свободное, а не дело случая.
И так как история увенчивает лаврами именно тех, кто этого не добивается, генерал Торрихос вошёл в историю, хотя и не смог и до сих пор в полной мере войти в Зону канала.
Он не раз просил меня записывать некоторые события. Например, его беседу с индейцами, которую я описал в первых главах этой книги. Просил меня записать и кое-что из истории «банановой войны». И беседу с Гамильтоном Джорданом.
Он прекрасно понимал, что останется в истории и что она уже смотрит на него. Но он никогда не вставал для неё в позу. Скорее отступал в тень, просто и естественно, с неизменно упрямо падающим на его лоб локоном волос.
Приезд в Панаму шаха Ирана была картой, которую можно было разыгрывать, и она разыгрывалась. Иранцы, державшие в заложниках сотрудников посольства США в Тегеране, играли в кошки-мышки с Картером, а Торрихос вдруг почувствовал себя тоже за одним карточным столом с ними и попросил карту для своей игры. Он будет играть против избрания Рейгана президентом США.
Ультралевые, как обычно хорошо зажигаемые, но политически поверхностные и потому легко управляемые, выступили против генерала своими уличными протестами. Но, несмотря на это, наоборот, помогли генералу в его игре. Его карта стала весомей, поскольку стало очевидным, что он платит многим для обладания ею. И счёт, который он сможет потом предъявить Картеру, если тот выиграет выборы, будет тоже весомее.
Торрихос играл против Рейгана, но одновременно и против Картера, потому что играл за интересы Панамы, противоречившие интересам США в части Канала.
Припоминаю другой случай во время переговоров с США по Каналу, когда ультралевые были намеренно спровоцированы для организации уличных протестов в отношении позиции генерала на переговорах. Тогда нам было необходимо показать гринго, что в этих условиях он не может более уступать им. Но на этот раз они, будто фатально обречённые служить интересам империализма, как ни странно, отсиделись тихо по домам.
Чтобы не быть несправедливым, не хочу, однако, впадать в тот же свойственный ультралевым упрямый догматизм. К тому же и сам генерал является для меня живым примером беспристрастного и глубокого политического знания. Всё же, по крайней мере, в Панаме, ультралевые сыграли позитивную роль. Роль язвительного критиканства, но в итоге с позитивным сальдо.
В связи с этим вспоминаю поездку генерала в Швецию, где он встречался и с тогдашним премьер-министром, и (что было типично для него) с Улофом Пальме, который в тот момент был в оппозиции.
Он летал по миру, рассказывал о панамской борьбе за канал. Точнее, приглашал с честью присоединиться к нам в этой борьбе. В тот день, уже поздно вечером, он встретился с группой панамских беженцев, все — из ультралевых.
Встреча была напряжённой. Генерал проявлял большую выдержку и терпение. Однако среди этих юношей были и такие, от которых исходила неуправляемая злоба. Когда генерал спросил одного из них, где его отец, он ответил: «Гвардия выбросила его из вертолёта».
В конце встречи генерал пригласил их вернуться на родину. «Или тащите вместе со мной мой груз, или навсегда распилим пополам этот стол. Другого не дано».
Стоило лицезреть эту встречу достойных друг друга противников.
