Они стояли в пыльной ободранной квартире.
– Дима, вы не пришли на пробежку. Я волновалась, что-то случилось?
– Случилось. Меня высмеяли, по вашей милости. Какой же дурак! Чувствовал себя как в классе! Во что вы меня втянули? Стало только хуже. Лучше бы всё оставалось на своих местах!
Лена подумала и сказала:
– Следующий приём будет не в моем кабинете.
– Я не собираюсь, как идиот, бегать с вами.
– И не на пробежке.
Дима раскрыл рот.
– Не вздумайте наклеивать обои обратно. Да уже и не получится.
Лена вышла. Дима закрыл дверь. Самое досадное было в том, что он знал заранее: не ослушается.
С утра Машка разбудила чуть свет.
– Мам, собирайся!
– Куда? – Лена посмотрела на будильник. На часах было девять утра. Суббота.
– Мы же договорились вчера, что вместе съездим погонять на картинге. Ты ж любишь скорость, я знаю.
– У меня на сегодня свои планы. И вообще, выйдите, дайте одеться хоть.
– Интересно, какие планы у тебя, о которых я ничего не знаю, – удивилась дочь.
– Да, – возник Мичурин в дверях, готовый тоже послушать.
– Да что такое! – возмутилась Лена, – нарушаете границы мои бессовестно.
Поняла, что не отстанут.
– Выездная сессия у меня. А вы развлекайтесь, что я вам? Ребёнку необходим папа.
– Какому ребёнку, мам? – возмутилась дочка.
– Может, мы тоже не поедем, дома телек посмотрим, а, ребёнок? – Мичурин начал сливаться. Машку он, конечно, любил, но роль воскресного папы никогда ему не была особо близка.
– Пап, ты же обещал! – глаза дочки округлились. Ребёнок, такой вот ребёнок была ещё их общая дочка Маша.
Отец с дочкой отправились на картинг, а Лена – в другую сторону. В сторону Диминой бывшей школы. Дима уже стоял там. Он был обязательным и пунктуальным человеком. Он стремительно искал в голове уважительные причины, чтобы отказаться. Грубое воспитание не позволяло.
– Даже не думайте слиться, – попросила она.
– Вы уверены, что это нужно? – поёжился он от ветра.
– Без вариантов, – сказала Лена.
– Как вы думаете, там кто-то из старых остался? – молодой человек испуганно моргнул.
– Очень на это надеюсь, – сказала Лена, беря парня под руку.
По мере приближения к школе Ушаков всё больше терял решимость. Каждый шаг отдавался воспоминаниями: вот горка, с которой катались ребята, все, кроме Мити, который до смерти боялся порвать штаны. Вот булочная, куда Митя заходил за хлебушком, когда у него не отбирали деньги. А вон и школьная спортплощадка – место первого в жизни многих школьников курения. Теплотрасса, где на стекловате получали первый сексуальный опыт и потом страдали от крапивницы на голых ягодицах.
– Ну хоть какие-то плюсы, – сказал Дима, – благодаря маме я не курю, не пью и до сих девственник.
– Смотрите-ка, да он уже шутит! Значит, и правда выскочили, а я-то, если честно, боялась за вас, – призналась Лена.
– Боялись за меня? – удивился Дима.
Лена уже устремилась к школьным воротам.
Школа, где он раньше учился, была открыта, занятий сегодня не было, только кружки. Лена кивнула ободряюще Диме, который открыл перед ней дверь, они вошли и сразу столкнулись с пожилой тёткой. Та мыла полы тряпкой, кажется, более грязной, чем сам линолеум.
– Татьяна Ивановна? – узнал Дима.
– Здрасьте, – удивилась техничка настолько, что даже не стала ругать за следы на полу. – А вы кто?
– Митя Ушаков, сын Инны Петровны, не помните?
– Митя! Да как же тебя не помнить! Один ты ко мне всегда по имени-отчеству, вот что значит воспитание, – сказала техничка Лене, приняв, очевидно, ту за подругу или за жену. – А как все Инне Петровне завидовали, какой сын!
Дима склонил голову, Лена пожала ему руку, укрепив внимательную техничку в догадке, что они – пара.
– Покажешь свой класс? – напомнила она Диме о цели визита.
– Татьяна Ивановна, можно? Мы быстро, – попросил Дима техничку.
– Да ради Бога, в седьмом литературный кружок, а этот стоит пустой, я там ещё и не мыла.
Линолеум с дыркой, конечно, поменяли уже, и не раз, вместо дешёвых штор висели казённые жалюзи, новые стулья за новыми партами торчали вверх ножками, окна сменили на пластиковые, и через них с улицы не проникало ни звука. Оттого тишина в классе казалась плотной, как в вакууме.
– И что я должен делать? – спросил Дима.
– Просто слушайте себя, – сказала Лена, она осталась у притолоки, гостьей.
Дима нерешительно потоптался, зачем-то снял и поставил на пол стул за первой партой, где, очевидно, было его место – прямо перед учительским столом, но сесть не решился. Затем подошёл к учительскому столу, за которым на стене блестела новеньким экраном интерактивная доска. И сам учительский стол был новенький, с дырочкой для вывода проводов компьютера. Дима с видимым облегчением обернулся к Лене.
– Тут всё новое.
– Не всё, – улыбнулась она.
Дима и сам уже заметил старую зелёную доску, её не сняли. По старинке на полочке лежали белые мелки, сухие губки. Очевидно, доска теперь использовалась не так часто. Дима задумчиво взял мел в руки, повертел его, посмотрел на Лену:
– Дурацкая затея, ничего я не чувствую, – сказал он несколько раздражённо.
Если бы Лена стала убеждать его остаться, он бы ушёл, но Лена стояла молча. Он почувствовал себя обязанным что-то сделать, чтоб уже уйти отсюда со спокойной совестью. Дима взял мел и написал на доске своим каллиграфическим почерком:
«Десятое октября. Классная работа.»
Вдруг он вздрогнул, схватился за шею и обернулся, с возмущением глядя на жёваный комочек бумаги, который упал у его ног, отрикошетив от шеи.
– А так? Чувствуете?
Лена успела переместиться от двери, уже была за последней партой. Она невозмутимо оторвала ещё один кусочек от салфетки, пожевала и стала крутить двумя пальцами, формируя комочек. На столе лежала разобранная шариковая ручка без стержня. Он застал её с поличным. Но Лена смотрела на Диму у доски невозмутимо, без выражения, она знала, как Дима видит её сейчас: ему кажется, что она смотрит нагло и вызывающе, что класс наполнился людьми, что на него устремлены два десятка глаз – жалостливых, насмешливых, убегающих в сторону.
Дима сглотнул и отвернулся в полном смятении, он сжал мел и на автомате принялся подчеркивать написанное. Мысли скакали. Да, именно так он и увидел, мало того, он догадался: эта сука, которой он ещё и сам заплатил деньги, привела его в класс, чтобы поиздеваться над ним, чтобы его унизить. Он отвернулся потому, что боялся, боялся себя: как же хотелось засунуть ей ручку прямо в её ухмыляющийся рот, глубоко в глотку, чтобы увидеть, как она корчится от боли, как он корчился у доски. Только ведь он не сможет. Никогда Митя Ушаков не тронет женщину, да и никого он не тронет.
