Подкрепив такие сентенции ссылками на дела, которые вели в то время против различных враждебных сил охранные органы, Николай Алексеевич прибег к такому, казалось бы, несколько неожиданному повороту: «…Товарищи, было бы ошибочно думать, что эта стратегическая линия кулацких, враждебных нам сил, националистических, иноклассовых сил проявлялась только по хозяйственной линии. Эта работа проводилась по всем направлениям. И необходимо указать, что имеем поразительное сходство в тактике кулацких, контрреволюционных, националистических сил в колхозах, МТС и органах Наркомзема и, например, на культурном фронте, вплоть до Всеукр[аинской] академии наук. Одинаковый метод, одинаковая линия была у врагов как там, так и тут – во всех областях, начиная от вопросов об уходе за конем и кончая вопросами идеологии, истории или вопросами терминологии и другими вопросами
филологического фронта. И необходимо указать, что точно так же, как и в области сельского хозяйства, этот маневр, эта стратегическая линия кулака нами не была выявлена, как она не была выявлена и на культурном фронте»
[596].
Совсем недавно, за четыре месяца до того, лейтмотив выступления Н. А. Скрыпника на февральском пленуме ЦК КП(б)У был совсем иным. Тогда он, вопреки позиции С. В. Косиора и П. П. Постышева, пытался доказать, что срывы хлебозаготовок и недостатки на образовательной ниве имеют глубинные причины и коренятся в самом политическом строе, воцарившемся в стране. Теперь же акценты резко сместились в плоскость схемы, изобретенной ближайшим сталинским окружением. Сейчас видный партийно-государственный деятель среди первопричин хозяйственных проблем сам назвал деятельность учреждений, руководство которыми до недавнего времени относилось к его прямой компетенции. Более того, Скрыпник пытается ухватиться за «спасительную соломинку», прибегнув к унизительной «самокритике»: «И я лично здесь на пленуме ЦК, пользуясь возможностью говорить с этой партийной трибуны, должен указать и на свою личную ответственность за то, что я этот классовый маневр наших врагов, идущий по одной линии, которую раскрыл тов. Сталин, не усмотрел, просмотрел, не вооружил партию, не исполнил своей обязанности перед партией и не дал ей в этом отношении оружия. Больше того, я должен сказать, что во многих случаях я лично сам ошибался. Я не говорю уже о том, что у меня в прежние годы, на протяжении десятка лет, было много ошибок в отдельных моих статьях, выступлениях. Я много раз выступал, написал много сотен статей и, ударяя врага, выступая против Троцкого, шумскистов и т. д., попутно высказывал много неверных и ошибочных мнений. Это тогда, в то время, не играло значения, но я без просмотра, без выявления того, какое значение в дальнейшем могут иметь эти неправильные и ошибочные вещи, переиздал их отдельным сборником. А это уже ошибка другая.
Если сказанное в 1923 г. повторяется в 1929 г., то тут уже ошибка совсем другая, и она приобретает другое значение»
[597].
Очевидно, сказанное, как и ссылки на то, что такое поведение приглушало бдительность самого Н. А. Скрыпника, особенно же читателей его произведений, выглядело не очень убедительно, имело слишком общий характер. Поэтому выступающий решил растолковать его смысл конкретным примером. В 1927 г., говорил Николай Алексеевич, на ХХ съезде КП(б)У в докладе о задачах культурного строительства он исходил из положения о том, что Советская Украина служит Пьемонтом для всего украинского народа. Этот тезис, который был вполне верным для своего времени (когда ощущалось существенное советское влияние на западное население), перестал быть таковым с течением событий, в частности – с приходом к власти в Германии нацистов и укреплением позиций ориентированных на них сил в Польше, что привело к заметным трансформациям настроений западных украинцев, которые начали рассматривать лозунг соборности как «лозунг фашистского объединения с советской властью».
«Исходя из того, что мы создаем на нашей земле советскую – национальную по форме, социалистическую по содержанию – украинскую культуру, – развивал далеко небезупречную логику участник пленума, – в 1927 году я лично предложил, потом это было проведено, определенное мероприятие в отрасли, например, правописания – в отрасли правописания ни более ни менее иностранных слов, – где писать “г”, где писать “ґ”, которые многим казались тогда второстепенными, пустыми. Вопрос, который решался путем правописания как здесь, так и на Зап[адной] Украине, давал возможность культурного влияния Советской Украины на Зап[адную] Украину и, наоборот, некультурного влияния Зап[адной] Украины на Советскую Украину, давал возможность пришедшим сюда изменникам и провокаторам вести свое гнусное и черное дело.
Пересматривая все это в свете тех указаний, которые мы имеем со стороны тов. Сталина, и тех фактов, которые мы имеем на фронте борьбы с кулаком, необходимо пересмотреть и это, мною высказанное в 1927 году. О том, что Советская Украина является культурным Пьемонтом для всего украинского народа, расположенного на территории этнографической Украины.
Теперь необходимо иначе иметь в виду. Необходимо, если сказано это, немедленно добавить, что это может быть проводимо только при одновременной напряженной борьбе со всякими врагами, которые идут из зап[адно-украинской] территории к нам другими путями»
[598].
Логика рассуждений, доказательств Николая Скрыпника не только небезупречна. Она странная, противоестественная, антинаучная. Только затравленный, морально униженный человек мог согласиться на то, чтобы при подготовке к изданию своих избранных произведений изменить то, что говорилось, писалось в соответствующей конкретно-исторической обстановке. Это элементарное нарушение принципа историзма. Единственное, о чем еще можно было говорить, – это о том, чтобы в примечаниях (хотя здесь возникают свои вопросы) каким-то образом отреагировать и на новые изломы политической конъюнктуры и в их контексте уберечься от квалификации ранее сформулированных выводов как «истины последней инстанции», истины на все времена и ситуации. Однако, кажется, это само собой понятно кому угодно.
Однако Н. А. Скрыпник продолжил упорно «искупать» в целом сомнительные «грехи»: «Один маленький вопрос, – резюмирует он, – вопрос как будто маловажный и второстепенный, но я считаю необходимым здесь сказать о нем после того, как т. Балицкий сообщил нам показания одного из этих провокаторов, контрреволюционеров, – это направление их на соборную Украину. Они имели возможность использовать тогда и мое указание, мое высказывание. Я не хочу затушевывать ни в малейшей степени сделанную мною ошибку. Это было не моей линией, я всегда действовал твердо, ударял противника до самого конца и лично думаю, что иной линии не может быть и по отношению к моим ошибкам, и посему я, будучи одним из членов редакции “Большевика Украины”, голосовал и участвовал в обсуждении за помещение той статьи т. Шлихтера по этому вопросу, которая напечатана и только лишь во вчерашнем “Б. У.” помещена, как я и сам приготовил для “Большевика Украины” свою статью с развернутой самокритикой имевшихся у меня ошибок»
[599].
