Однако, оказывается, последнее обстоятельство совершенно не могло служить «серьезной» причиной для отмены «плана мероприятий» по «развенчанию» Николая Алексеевича, «разоблачению» его ошибок. И как ни страшно написать такие слова, однако все более настойчиво сознание бередит мысль: незаурядная личность и выдающийся политический деятель совершил единственно верный поступок. Ведь его ждали несравненно большие страдания, чем те, которые он перенес в последние дни жизни (уже и те испытания мало кому были под силу). Хорошая осведомленность и безошибочная интуиция обусловили роковой шаг, который хочется не просто оправдать, а, болея за своего героя, зная, что его ждало впереди, даже вздохнуть с определенным облегчением.
И действительно, волей «политических режиссеров» кампания выводилась на новую, более высокую «орбиту».
9 июля 1933 г., на второй день после похорон видного государственного деятеля, состоялось собрание актива Харьковской областной партийной организации, на котором с докладом «О националистическом уклоне в рядах украинской партийной организации и о задачах борьбы с ним» выступил секретарь ЦК КП(б)У по идеологической работе Н. Н. Попов. Известно, сначала сборы планировались на тот день, когда оборвалась жизнь Н. Скрыпника. И ему, живому, предназначалось бы выслушать заготовленные обвинения.
Идя проторенным путем, докладчик, прежде всего, связал проблемы в хозяйственной сфере, провалы в сельском хозяйстве с ошибками на идеологическом фронте.
Историк по специальности, Попов обратился к широким экскурсам в прошлое, и начиная с 1917 г. проследил эволюцию взглядов, поступков лидеров украинского национально-освободительного движения, квалифицировал их поведение как «маневрирование украинской буржуазно-националистической контрреволюции, которой нельзя ни в чем большевикам верить». Однако недостаточная бдительность позволила контрреволюционерам (среди них и А. Я. Шумский) захватить прочные позиции; «за последние два с половиной года дело украинизации выпало из партийных рук и попало в руки враждебных элементов».
В отличие от других «критиков», Н. Н. Попов «собирает буклет» из ошибок Н. А. Скрыпника в хронологической последовательности: выступление на XII съезде РКП(б) в 1923 г. «против двойной бухгалтерии в национальном вопросе»; нарушение диалектики взаимосвязи социального и национального аспектов в пользу последнего в полемике против А. Я. Шумского в 1926 г.; в последние годы Скрыпник «выдвинул в Институте марксизма по кафедре национального вопроса “теорию” о принудительной украинизации детей, которые говорят на смешанном наречии, о новой фазе ленинизма и потребности реализовать учение Ленина и Сталина в национальном вопросе»
[637].
При этом новый секретарь ЦК КП(б)У обратился к цитированию покаянных слов Николая Алексеевича, будто бы написанных им на имя Политбюро ЦК КП(б)У накануне самоубийства. Выходило, что, признав отход от марксистской методологии, допустив извращение и искажение ленинского наследия, Николай Алексеевич сам настаивал на критике своих ошибок как залоге осуществления партийного курса, в частности в идеологической, культурной областях, возврате самого себя на большевистский путь
[638].
Этим, считает Н. Н. Попов, Скрыпник «признал свои грубые ошибки националистического характера, но преодолеть их оказался не способен и пошел на преступный акт самоубийства»
[639].
То, что докладчик цитировал последний документ Н. А. Скрыпника, здесь же, на собрании, мимоходом подтвердил в выступлении генеральный секретарь ЦК КП(б)У С. В. Косиор. Однако очень трудно было не заметить поразительного противоречия между приведенными словами и лейтмотивом всего выступления партийного лидера республики. А лейтмотив заключался именно в том, что Николай Алексеевич никак не хотел склониться под грузом нападок, оставался несгибаемым даже в тот момент, когда в бой был брошен последний «стратегический резерв» – высшие партийные и государственные функционеры УССР и, наконец, выложены «козырные аргументы» – исключение непокорного товарища из состава Политбюро ЦК КП(б)У. «Правильную борьбу против т. Скрыпника и некоторых его ошибок, против людей, которые его окружали, провела в свое время Харьковская партийная организация, – говорил Косиор. – Как ответ на это т. Скрыпник обвинил Харьковскую организацию, во главе которой стоял т. Постышев, в русотяпстве, он об этом написал статью, где в достаточно прозрачном виде об этом сказал…
Мы три месяца с ним проводили бесконечные разговоры, чтобы он написал документ с развернутой критикой своих ошибок, большинство которых он и сам признавал, старались помочь ему в этом», – доказывало хотя и не всесильное, но все же первое в партийной иерархии лицо в Украине. И буквально в отчаянии завершал: «Даже после того, как т. Скрыпник написал свой последний документ, который здесь цитировал Н. Н. Попов, даже после того, как он дал общую оценку своим ошибкам, когда дело доходило до оценки его основных ошибок в национальном вопросе, т. Скрыпник все эти ошибки пытался замазать, свести на нет разными уловками. И даже когда мы поставили вопрос о его пребывании в ПБ, он этого до конца сделать не захотел…»
[640]
Итак, получается, что до последнего вздоха Н. А. Скрыпник так и не сломался. Слова «пытался замазать» ошибки, «свести на нет разными уловками» лишний раз подчеркивают, что того решительного покаяния, как это утверждал Попов, все же не было. А слова о том, что он «сделать не захотел» того, чего от него требовали под, казалось, самой большой для коммуниста угрозой, и подавно разоблачают ложь предыдущих утверждений. И вроде бы для окончательного убеждения тех, кто уже усомнился в оглашенной официальной версии, согласно которой Николай Алексеевич признал-таки свои ошибки, Косиор смущенно констатирует, что он так и «не понял» «заботы» о нем, снисходительного, чересчур терпеливого отношения к старому партийцу (и в этом добровольные «помощники» даже «перешли границы позволенного для большевиков»)
[641].
Наконец, только крайним раздражением можно объяснить весьма некорректный и интеллигентный выпад С. В. Косиора, когда он заявил, что Н. А. Скрыпник «не мог понять» проявленной к нему товарищеской партийной заботы «из-за того, что нутро его оказалось далеко не большевистским. Гниль, националистическая червоточина оказались такими глубокими, что ему не в силах было по-большевицки выйти из положения»
[642]. В последних словах можно уловить разочарование не только в самом акте самоубийства, но и в том, что за ним возвышается непокоренная натура, твердое нежелание революционера, настоящего большевика поддаться на уговоры, уступить давлению и т. д.
Речь Косиора на упомянутом собрании имела «железобетонное» название: «За решительное проведение ленинской национальной политики в большевистской борьбе против националистических уклонов». Среди прочего он упомянул и о том, как в высших эшелонах республиканской власти целенаправленно и широкомасштабно проводилась работа по изоляции своего коллеги: «…Учитывая ошибки Скрыпника, мы всячески ограничивали его работу на теоретическом фронте – сняли его из Института марксизма, сняли с кафедры национального вопроса, обрезали целый ряд его начинаний, оградили от всякого участия в коминтерновских делах, но этого было недостаточно»
[643].
