Не стоит, очевидно, становиться на подобный путь и в отношении Николая Алексеевича Скрыпника. Тем более что в его последнем осмысленном жизненном шаге можно уловить и какой-то элемент раскаяния за причастность к системе, в которую был вложен и его, Скрыпника, кирпич, и, возможно, элемент прозрения относительно бессилия перед теми порядками, нормами жизни, которые были насаждены, как на первых порах казалось, самому свободному за всю историю и на всей планете обществу.
Возможно даже, что потребность раскаяния назрела для него лично значительно раньше, чем Николай Алексеевич принял свое последнее решение. Еще в 1925 г. он писал: «Я должен покаяться теперь, что у меня именно в ноябре и в декабре 1917 года был кое в чем определенный ультралевый уклон, а именно: я считал нужным, чтобы наша линия в отношении наших врагов была острее и непримиримее. Я, например, считал тогда, что членов комитета охраны революции – Гоца и других, организовавших в ноябре восстание в Питере, Военный Революционный Комитет должен не отпустить под слово чести, а расстрелять… Так же после нашей победы над Пармским и Красновым. Когда генерал Краснов, отпущенный под честное слово, бродил по длинным коридорам Смольного, я тоже говорил, что лучше было бы его расстрелять…»
[168]
Для настоящего чекиста-профессионала важно владеть весьма значительной суммой качеств, способностей особого рода, таких как бдительность, внимательность, рассудительность, аналитичность, предусмотрительность, интуиция… Довольно быстро выяснилось, что, как разносторонне одаренная личность, Николай Алексеевич имел все их в своем арсенале.
В калейдоскопе тогдашних дел всплывает, как одно из самых примечательных и громких, дело Локкарта. К нему пришлось подключиться в первые дни службы на новом посту. Работая под непосредственным руководством Ф. Э. Дзержинского, бок о бок с Я. Х. Петерсом, В. Э. Кингисеппом, Н. А. Скрыпник сразу же проявил себя достаточно подготовленным к новой роли. И в том, что заговор послов лопнул, как мыльный пузырь, еще в своем зародыше, в том, что был сорван один из широкомасштабных планов иностранной интервенции, есть и его значительная личная заслуга.
…Вспоминается, как пришлось допрашивать эсерку Фаину Каплан после ее покушения на вождя революции – В. И. Ленина. Вела она себя довольно вызывающе, отказывалась отвечать практически на все вопросы. Упорно твердила, что ее преступный акт – это результат индивидуально принятого решения. Однако уже тогда настораживало, что она отвергала любые предположения о связях с правыми эсерами и хитро оставляла почти призрачную возможность для вывода о том, что определенные контакты были при подготовке к выстрелам в «сердце революции», как тогда говорили, с левыми эсерами. Что ж, тогда не так много удалось выяснить. Каплан оказалась и достаточно умной, и достаточно предусмотрительной, и достаточно твердой. А еще детальные расчеты, как потом, спустя годы, выяснится, совершили правые эсеры; чтобы скрыть нити, ведущие к настоящему центру заговора, понять его план, они по-иезуитски пытались направить следствие по ложному пути – против своих вчерашних товарищей по партии – левых эсеров, стоявших ближе к платформе Советской власти. Надежды правых эсеров на то, что красный террор обернется прежде всего против левых эсеров, тогда Скрыпнику, его коллегам удалось разгадать, а коварный план – сорвать.
Николай Алексеевич, как и большинство руководства, личного состава ЧК, пытался действовать так, чтобы карательная рука чрезвычайного органа подымалась над головами тех, кто прибегал к «белому террору». И чего греха таить – случалось и так, что страдали (и немало) невинные. Досадные ошибки, просчеты, неоправданные масштабы нарастающего террора сначала больно терзали душу, роились в голове клубком тяжелых мыслей. Однако, в конце концов, человек ко многому привыкает, учится жить и согласно военным законам. Обострение же классовой борьбы, крайние формы которой с противоположной стороны превышали, казалось, возможности любого человеческого воображения, никак не соответствовали здравому смыслу, служили определенным оправданием.
Скрыпник все меньше сомневался относительно содержания деятельности ЧК, ее направленности, применяемых методов. А позже он целиком, безоговорочно оправдывал все, что связывалось с этим чрезвычайным органом. В то время как Красная армия успешно отразила на фронтах все атаки на Советскую власть, на социалистическое Отечество, «внутри страны, – писал Николай Алексеевич, – сторонники власти капитала организовывали заговоры и восстания, высаживали в воздух железные дороги и убивали рабочих советской организации. Мы победили на внешних фронтах, мы победили на фронте внутреннем. И эта война на внутреннем фронте была не менее серьезная и лютая, как на фронтах внешних, требовала не
меньшего напряжения, не меньших жертв и самопожертвований. Органы чрезвычайных комиссий с успехом провели эту борьбу»
[169].
В доказательствах революционера и борца по этому поводу было немало пафоса, но нельзя отказать ему и в определенной логике. Касаясь самого наименования чекистской системы, существовавшей во всех республиках, он утверждал: «Какое имя больше всего возненавидели враги-контрреволюционеры, чем это короткое, легендарное выражение, которое теперь на всех языках земного шара произносится одинаково и везде одинаково означает название органов чрезвычайной борьбы пролетарской революции с буржуазной контрреволюцией! Вся ненависть злобного буржуа, вся ярость озабоченного мещанина, весь яд клеветы буржуазной прессы – все это концентрировалось на этом имени – ЧЕКА. Нет таких ложных мудрствований, нет таких легенд, вымыслов, ужасов, кошмаров, которыми буржуазия всего мира не окутала бы деятельность ЧЕКА.
И что же! Чрезвычайные комиссии и их работники могут с гордостью встретить этот черный паводок клеветы и злобы. Он означает лишь то, что буржуазия правильно поняла вес Чрезвычайных Комиссий как самого нужного органа пролетарской диктатуры. Да оно так и есть»
[170].
Однако было бы неверным соглашаться во всем с логикой руководства ЧК, когда термином «революционная законность» они стремились отбросить любую законность вообще, обосновывая любой свой шаг и поступок соображениями «революционной целесообразности». В таких рассуждениях, как правило, было немало упрощенности, предвзятости и, прямо можно сказать, непрофессионализма и даже проявления низкого общего уровня культуры.
Скрыпник, при всех его природных потенциях, одаренности, не стоял в стороне от тех догматических представлений, которые занимали все доминирующие позиции в умонастроениях руководителей его времени. Вот, например, как он трактовал исходный момент в системе доказательств правомерности любых поступков чрезвычайных органов, отвечающих интересам революции, – вопрос о диктатуре пролетариата. «Диктатура, – доказывал Николай Алексеевич, – это есть власть, с помощью которой господствующий класс побеждает сопротивление и борьбу других классов, несмотря на предыдущие законы. Пролетариат, завоевав власть в государстве, имеет всю силу, чтобы преодолеть буржуазию. Он должен сломать ее сопротивление,
