За все это, в конце концов, П. П. Постышев выдвинет обвинение, будто «за широкой спиной Скрыпника» прятались, объединялись идейные, классовые враги, враги пролетарской культуры. А И. М. Кошеливец, вопреки этому, приведет прямо противоположную оценку: «Можно многое ему (Скрыпнику. – В. С.) предъявлять (что автор, кстати, и делает. – В. С.), но следует признать, что он поддержал и продолжил литературное возрождение до последних дней своей жизни. Собственно, продлил на полдесятка лет после того, как национал-коммунисты уже никакой возможности влиять на события не имели»
[430].
Из упреков, содержащихся по адресу Николая Скрыпника в пространном труде И. М. Кошеливца, отметим лишь главные: «вмонтированный» в догматическую по природе тоталитарную систему, нарком просвещения Украины мог поддерживать развитие украинской литературы и искусства только до определенного предела («идти дальше которого означало бы потерять все»), и сам был «до верху» заражен догматизмом, «впрыснутым ему идеей пролетарской революции, откуда доминантная догма его мышления: построение действительно суверенной, но… пролетарской Украины»
[431]. Из последнего Кошеливец выводит «пренебрежение и недоверие» Скрыпника «ко всему старому», что, как было выше показано, далеко не так, во всяком случае – совсем не так упрощенно-однозначно.
Отсюда же выводится абсолютизация Николаем Алексеевичем идеала пролетарской литературы и ее метода – социалистического реализма, также в значительной мере противоречащая как приведенным выше фактам, так и несравненно большему их количеству, оставшемуся за пределами данного произведения, однако легко устанавливающемуся хотя бы при ознакомлении с пятитомником его произведений. Однако Кошеливец также не довольствуется общими соображениями на абстрактном уровне и в их подтверждение приводит аргументы, согласно которым нарком выводил за пределы украинской литературы произведения тех авторов, «которые не признают пролетарского государства… вне зависимости от того, хотя бы и талантливыми писателями они были»
[432].
При этом цитируется сам Н. А. Скрыпник: «…Бывают хорошие литературные произведения. Есть значительные художественные произведения, например Маланюка, написанные по-фашистски, но разве мы их берем в круг нашего внимания, как достижения нашего искусства? Разумеется, нет… Следовательно, и Маланюка – писателя с “Литературно-научного вестника” («Літературно-наукового вісника». – В. С.) – мы можем полностью оставить за пределами своего эстетического внимания, своего художественного подхода ко всему процессу украинской литературы. Это те люди, которые стоят за пределами украинской литературы – этой единой неделимой части целого творческого процесса украинских трудящихся масс»
[433].
Сказанное о Е. Ф. Маланюке И. М. Кошеливец переносит, «пусть и не так категорично», на «всех остальных в эмиграции», а также и на «значительную часть интеллигенции – граждан УССР»
[434]. Формула о «всех остальных в эмиграции» слишком искусственна. Значительно правильнее было бы говорить лишь о тех, кто писал так, как Евгений Маланюк. Но были в эмиграции и такие, которые писали так, как, скажем, Владимир Винниченко. А здесь отношение, как известно, было совсем другим.
Что касается «значительной части интеллигенции – граждан УССР», то Кошеливец вспоминает со многими оговорками Сергея Ефремова и, тоже с оговорками, Николая Зерова, всех «граждан Зеровых», то есть «всех остальных неоклассиков», Евгения Плужника «и многих других»
[435]. И в заключение автор утверждает: «Да и сама пролетарская литература едва ли такой вполне была. Все, что в ней было лучшее, с пролетарскостью не имело ничего общего»
[436]. В качестве аргументов для последнего вывода приводятся произведения Бориса Антоненко-Давыдовича – повесть «Смерть» (1928 г.) и путевые очерки «Землей украинской», драматургия Николая Кулиша и роман Юрия Яновского «Четыре сабли» (1931 г.).
Безоговорочное изъятие упомянутых произведений Николая Кулиша и Юрия Яновского из наследия пролетарской, советской литературы, думается, способно удивить многих. Здесь почтенный биограф, похоже, увлекся и несколько переоценил определенные тенденции, выдал желаемое за действительное. И если даже вынести эти моменты вместе с упомянутыми выше сюжетами о Ефремове, Зерове за скобки на том основании, что они как минимум спорные, то в активе Кошеливца (то есть в аргументации) остается не так уж и много: Маланюк и Антоненко-Давыдович.
Допустим, что Н. А. Скрыпник заслуживает критической оценки за то, что через идеологическую ангажированность и без достаточного мотивирования художественно-эстетического характера выводил за рамки украинского литературного процесса труды Е. Маланюка (хотя в приведенной цитате он относил их к «хорошим литературным произведениям»), а также в дополнение – Б. Антоненко-Давыдовича.
Как же тогда можно относиться к позиции Кошеливца, когда он из национального литературного процесса исключает практически весь ее массив? И, между прочим, основания те же, что и у Скрыпника, – идеологические, только с другим знаком – не заслуживают имени национально-литературных явлений труды пролетарских писателей. А речь ведь о таких именах, как Максим Рыльский и Павел Тычина, Николай Бажан и Андрей Головко, Александр Довженко и Владимир Сосюра, Александр Корнийчук и Остап Вишня…
А еще и «расстрелянного возрождения» – целая плеяда литераторов, которые росли при управлении Скрыпника идеологическим сегментом общественной жизни и подверглись репрессиям после его смерти. Как же можно отказывать им в праве быть национальными культурными деятелями?
В заключение – о догматическом мировоззрении Николая Скрыпника, которое якобы мешало ему оценить литературу действительно национальную в отличие от «литературы пролетарской». При ином подходе нарком тогда бы, дескать, действовал в интересах Украины, а не «мифического пролетарского государства», «коммунистической утопии», если бы за национальный идеал взял произведения Е. Маланюка и Б. Антоненка-Давыдовича, еще нескольких им подобных авторов (кто они – гадать трудно, когда в публикации они не называются) и решительно отверг всю остальную литературу, если она не была откровенно антикоммунистической, антироссийской.
Осуждение политического деятеля, особенно через много лет после того, как он ушел из жизни, не может вступиться за свои взгляды, дело не такое уж и сложное. Но не целесообразнее ли и продуктивнее, если мы действительно хотим узнать настоящего Н. А. Скрыпника, ход его мыслей, нелегкий, часто болезненный поиск истины, попытаться понять неординарную личность и (без желания кого бы то ни было обидеть) подняться до уровня человека, чье поведение, поступки влияли на историю, на судьбу нации, народа, страны. А для этого, прежде чем выносить осуждающий вердикт (не только в случае с Николаем Алексеевичем), следует хоть на минутку приостановиться, понять, почему исследователи спустя десятилетия и века вынуждены, обречены изучать деятельность таких исторических личностей, как Николай Скрыпник, и спросить себя – а «ученые-судьи», если бы каким-то чудом оказались на месте «Скрыпников», были бы способны осуществить хоть долю того, что сделано объектами, даже – героями! (и это точно) – их (историков, представителей других отраслей знания) внимания.
