Когда и где происходили эти разговоры? Рассказ королевы противоречив и содержит ошибки. С одной стороны, она говорит, что ее брат хотел увидеться с матерью и братом-королем, чтобы отдать отчет о своих действиях, а именно о «трофеях, приобретенных двумя первыми победами», то есть этот эпизод как будто случился после Монконтура; но но представляется невозможным, так как сама Маргарита объясняет, что ее «благополучие» кончилось как раз после этого сражения. С другой стороны, Генрих у нее в своей речи говорит: «Какими прекрасными и великими обязанностями наделил меня Бог и в каком духе воспитала меня королева, наша добрая мать», словно бы подразумевая свое назначение генерал-лейтенантом королевских армий; это тоже невозможно, поскольку на этот пост его избрали только в декабре
[36]. Наконец, она помещает действие в Плесси-ле-Тур, что позволило историкам отнести его к периоду с 28 августа по 3 сентября, когда двор действительно держал там военный совет; но эта гипотеза в корне противоречит внутренней логике текста, поскольку Маргарита объясняет, что это произошло всего через несколько дней после отъезда из Парижа: едва лишь герцог Анжуйский, — говорит она, — изъявил желание видеть мать, «она сразу же приняла решение отправиться в путь вместе с королем, заставив его ехать вместе с ней, в сопровождении небольшой группы дам из свиты: в их числе была я, герцогиня де Рец и мадам де Сов. Летя на крыльях желания и материнской любви, она проделала путь из Парижа в Тур за три с половиной дня. Путешествие было связано с неудобствами и многими происшествиями, достойными осмеяния. Особенно это касалось бедного кардинала де Бурбона, который никогда не покидал королеву-мать, хотя не обладал ни здоровьем, ни сложением, ни хорошим настроением для подобных тяжелых переездов».
Эти ошибки легко объяснимы, если учесть, что тем летом случилось несколько встреч между двором и командующими армией в разных городах центральной Франции, и если вспомнить, что мемуаристка писала без документов, только по памяти. А ведь если ее зрительная и слуховая память была превосходной, то хронологическая часто подводила ее. На самом деле, местом действия этого эпизода следует считать Блан, город на полпути между Туром и Лиможем, куда Екатерина и ее дочь, выехавшие из Парижа 27 мая, прибыли 1 июня
[37]. Именно там состоялся важный совет с участием командиров королевских армий, именно там родственники свиделись с герцогом Анжуйским, именно там он «обратился к королю с торжественной речью, дабы дать отчет об отправлении своих обязанностей с того момента, когда он покинул двор. Это было проделано с большим искусством и красноречием, произнесено с такой изысканностью, что он вызвал восхищение у всех присутствующих». Таванн, писавший об этом событии, тоже поместил его в Плесси, но нельзя забывать, что его «Мемуары» были написаны сыном намного позже описываемых событий, тогда как «Мемуары» Маргариты ходили в рукописных списках и даже были опубликованы; поэтому он мог воспроизвести ошибку королевы. Кстати, в пользу этой гипотезы говорит логика, с которой сегодня как будто согласились
[38]. Зачем герцогу Анжуйскому и его наставнику было ждать конца лета, чтобы доложить королю и королеве-матери о своих подвигах? Зачем бы герцог Анжуйский ждал сентября, чтобы начать искать союзников в окружении матери, если он в них нуждался уже весной? Что касается сделанного Маргаритой описания того периода, который начался после этого, описания важности перемен, случившихся в ее отношениях с матерью, как и глубины ее разочарования, когда герцог Анжуйский решил обходиться без нее, то это описание становится более понятным, если ее «миссия» продолжалась пять месяцев, чем если она продлилась всего два.
Выяснение этих подробностей может показаться излишним, но в нем есть свой смысл: ведь многие биографы Маргариты опирались на ошибки в ее тексте, утверждая, что она переоценила ту важность, какую внезапно приобрела летом 1569 г., что она могла играть роль доверенного лица всего несколько дней, что герцог Анжуйский обратился к ней, только чтобы позабавиться, что слова, которыми она обменялась с братом, никогда не были произнесены, кроме как в ее воображении, и т. д. Конечно, эти речи были записаны более чем через двадцать лет после того, как сказаны, и их стиль несомненно подправлен, но нет никаких оснований вообще не принимать их всерьез. Маргарита и ее брат всегда были очень близки, и его поступок соответствует политическим традициям Ренессанса, когда от принцесс то и дело ожидали подобного посредничества дипломатического характера, подобного воздействия ми преимуществу за счет семейных связей, подобной верности, которой могла стать решающей в эпоху, когда ее отсутствие часто бывало роковым
[39]. Так что восхищение девушки было соразмерно значимости факта: просьба брата для нее на самом деле была вступлением в «настоящую жизнь», то есть выходом на политическую сцену.
Ее счастье было тем больше, что к удовольствию, что она приносит пользу брату, добавлялась радость от того, что ее признала мать, и оба этих аспекта, несомненно, досадным образом слились. Маргарита просилась в авантюру и ощутила к ней вкус. Она помогала Екатерине, беседовала с ней по несколько часов в день, выслушивала ее признания. «Я всегда говорила ей о моем брате и уведомляла его обо всем, что происходило, с такой верностью, что думала только о том, как исполнить его волю». Однако после Монконтура герцог Анжуйский, продвинувшись к Сен-Жан-д'Анжели, чтобы осадить его, снова настойчиво попросил короля и королеву-мать приехать в расположение его армии. Встреча произошла 26 октября в Кулонж-ле-Руайо. Маргарита с радостью готовилась к ней, но, — пишет она, — «завистливая Фортуна, которая не могла позволить, чтобы мое успешное положение оставалось долго, приготовила мне большую неприятность по прибытии, в то время как к ожидала получить благодарность за верность». В самом деле, Генрих переменил доброе отношение к ней на враждебное. Он объяснил это матери, сказав, по словам Маргариты, «что я становлюсь красивой, а герцог де Гиз хочет просить моей руки, и его дяди весьма надеются женить его на мне. И если я начну оказывать господину де Гизу знаки внимания, то можно опасаться, что я буду пересказывать ему все услышанное от нее, королевы; королеве также хорошо известны амбиции дома Гизов».
Говоря о сути дела — мимолетных отношений с Гизом, — королева довольствуется отрицанием. Не потому, чтобы ей было стыдно, а потому, что такое поведение диктовал кодекс чести того времени. Она ловко набегает и признания, и откровенной лжи, сведя свои отпирательства к вопросу брака: «Я никому не говорила о замужестве, [— ответила она на расспросы матери, —] и меня никогда не посвящали в этот замысел, иначе я сразу бы известила о том королеву». Впрочем, в октябре 1569 г. этот роман еще только зарождался. Всю весну, а потом все лето герцог воевал; время мало подходило для галантных приключений. Кстати, современники не заговорят об этой связи раньше весны следующего года.
