В последующие годы, то есть непосредственно по указке министра, Дюплеи продолжил свое произведение, сменив тон. В отличие от Матьё, он предпочел не скрывать, что Маргарита играла политическую роль, а демонстрировать, что это приводило к пагубным последствиям. В «Истории Генриха III» он обвинил ее в том, что она подтолкнула герцога Алансонского к мятежу: «Королева Наваррская, его сестра, поощряла его сдвигать любые камни, чтобы добиться преимуществ». Кстати, она питала к нему «извращенную страсть и не смогла этого скрыть в своих "Мемуарах"». Она служила его интересам во Фландрии «и не пренебрегала при этом никакими ухищрениями». Она поехала в Гасконь по настоянию супруга и брата, но вопреки своему желанию: «При встрече обе стороны выказали большую радость и ликование, во всяком случае внешне. […] Таким образом, она, будучи ловкой и хитрой, прибегала к столь клеветническим россказням и надуманным предлогам, подстрекая мужа отомстить королю, что королева-мать попыталась удержать ее в должном повиновении Его Величеству с помощью разного рода уловок…» Эти традиционные слова о женской хитрости в чем-то сопоставимы с выдвинутыми автором обвинениями в вопросе чести. В самом деле: когда в Гаскони, — объясняет Дюплеи, — Генрих одарял любовью Дейель, Ребур и Фоссез «одну за другой, Маргарита это сносила тем более терпеливо, что муж не контролировал ее действия; хотя она жалуется в своих "Мемуарах", что эти девушки служили ей в его отношении дурную службу — она говорит это, чтобы скрыть прегрешения против законов брака, которые совершались с ее стороны, бумага не краснеет; но я бы покраснел, если бы записал на бумаге то, что слышал, когда она сама всерьез говорила об этом»
[673].
Такое множество клеветнических и невероятных утверждений — особенно последнее — вызвали со стороны современников королевы резкую реакцию, которую мы рассмотрим далее. Историограф, отнюдь не сложив оружия, через два года перешел в контратаку в «Истории Генриха IV»: «Никто (насколько я слышал) не нашел странным то, что я смело сказал о безнравственности ее жизни в царствование Генриха III. […] А вот я нахожу более странным [предположение], чтобы рассудительный человек не мог рассудить об этом сам, найдя верные и нужные соображения, без того чтобы их излагал я. Похвалы ей я отложу до описания ее кончины, когда скажу нечто воистину странное и удивительное»
[674]. Пока что, в последних строках книги, он наносит страшный удар по образу Маргариты: «Она, когда жила вдалеке от короля, родила двух сыновей — одного от сьёра де Шанваллона, он еще жив […]; другого, который скончался, от сьёра д'Обиака; и я был знаком с обоими». Тем самым Дюплеи подтверждает слухи, ходившие о его госпоже, всё с той же целью подтвердить правомерность развода короля с ней. Это было, — комментирует он, — «неопровержимым основанием для того, чтобы расторгнуть с ней отношения»
[675]. В своей «Истории Людовика XIII» он ее описывает главным образом в день убийства Генриха IV. Она как раз отмечала в Исси свой день рождения, — сообщает он; узнав эту новость, «она внезапно направилась к реке и села в лодку, чтобы отплыть в Лувр. Она была очень удручена — не смертью короля (ибо она его не любила ни тогда, ни когда-либо), а скорей опасением, как бы регентство не попало в руки какого-нибудь из принцев Крови, с которыми она не имела никаких дел. Она вернулась вполне успокоенной и удовлетворенной тем, что регентство было возложено на королеву-мать». Для Дюплеи эта ситуация стала поводом описать союз, заключенный между обеими женщинами, как союз, основанный на общих политических интересах и взаимных услугах, но еще и на той «нежности, какая легко связывает меж собой женщин, даже когда одна из них подчиняет себе волю другой»
[676]… Как лучше было изобличить союз Марии Медичи и Анны Австрийской, еще совсем свежий в людской памяти?
Однако главные слова о королеве, как и было обещано, говорятся после сообщения о ее смерти
[677]. И, конечно, здесь присутствуют заявленные похвалы. Историограф упоминает «благочестие, набожность, любовь к государству, почитание литературы, щедрость, учтивость, любезность» королевы, подчеркивает ее щедрость, образованность, ум, разнообразие вкусов и хвастается, что бывал у нее дома.
Однако эти похвалы перемежаются нелестными замечаниями. «Из-за восхитительной красоты, какой одарила ее природа в девичестве, она стала желанной для всех великих государей христианского мира, и это само по себе изначально внушило ей столько тщеславия, что, когда все провозглашали ее богиней, она иногда воображала, что так оно и есть». Потом Дюплеи отказывается от версии заключения ее брака, которую сам выдвинул пять лет назад. «Она полюбила Генриха герцога де Гиза, что был убит в Блуа, и настолько с самой юности отдала всю любовь своего сердца этому принцу, обладавшему привлекательными качествами, что никогда не любила короля Наваррского […], которого сразу же возненавидела и за которого в конечном счете вышла вопреки своему желанию и вразрез с каноническими законами. […] Поскольку ее любви [мужчины] искали так же, как другие женщины искали его любви, это была очень дурная супружеская пара. Так как в своих "Мемуарах", увидевших свет, она пожелала облить всяческой грязью этого великого короля, я был вынужден вернуть ей немалую долю этой грязи, какая ей причитается сообразно ее месту в истории».
Итак, на поверхность снова вышла официальная версия — задача автора состояла в том, чтобы подтвердить основания для развода, выдвинутые церковью и королевской властью, и заново позолотить герб «великого короля», отца того, кто сидел тогда на троне. А также в том, чтобы поучать: «Я пишу здесь не панегирики государям и государыням, но истинную Историю, каковая должна отражать их добродетели и не умалчивать об их пороках, дабы их преемники, опасаясь подобного пятна на своей памяти, подражали бы их достохвальным деяниям и сторонились дурных». Однако истинная цель была другой: «Впрочем, из соображений государственной пользы важно отметить, что ее бастарды родились у нее, когда она была в разводе и вдалеке от короля, поскольку даже того монаха, который долгое время заявлял (и заявляет поныне), что он сын Королевы Маргариты, так и не наказали как самозванца»
[678]. Каково признание! Таким образом, Дюплеи очернил бывшую покровительницу из чувства долга: государственные интересы требовали, чтобы ее честь была посильней замарана, потому что в этом случае легитимность Марии и ее потомства станет более бесспорной! «Впрочем, этот единственный изъян, порочащий сию великую государыню, перекрывается столькими природными совершенствами и столькими превосходными привычками, каковыми она блистала, что не может сильно помешать ее восхвалению…» Бедняга Дюплеи! Сколько раз ему не удается скрыть чувство неловкости при составлении этого чересчур долгого похвального слова, где он неуклюже чередует злословие с дифирамбами, пытаясь извиниться за каждый нанесенный удар! В этом вальсе-качании прислужник Ришелье доходит даже до того, что опровергает все свои предыдущие обвинения: «В ее любви было более искусства и видимости, чем действия», — утверждает он; и, кстати, она непременно желала, чтобы это чувство «практиковалось более в духовной сфере, чем в телесной»… Но эти противоречия ускользнут от историков, которые не станут внимательно их анализировать и помещать в контекст пропаганды министра. Напротив, они поверят в искренность Дюплеи, попав в ловушку, которую он для них расставил, когда постоянно напоминал, что был знаком с той, о ком говорит, и, следовательно, ему надо верить.
