Осуждение участия женщин в политической игре, распространяющееся в равной мере на мать и на дочь, а также на всех дам из их окружения, не могло быть выражено ясней, так же как и акцент на пороках, традиционно приписываемых женщинам. Мезере даже вступился за Пибрака, «Апология» которого была только что переиздана и о котором он сказал, что тот был «одурманен коварными чарами этой государыни». Он следовал и рассказу д'Обинье вплоть до использования любимых выражений последнего, когда упоминал «фривольности в отношениях» Маргариты и Шанваллона или когда заключал, говоря о побеге в Карла: «В этой стране она истратила последние остатки молодости на похождения, более достойные женщины, бросившей мужа, нежели дочери Франции»
[687].
Ему случалось и усомниться. Упомянув убийство эмиссара Жуайёза в 1583 г. (на сей раз автор прочел Бусбека), он сообщает, что «король сильно заподозрил Королеву Маргариту, находившуюся при дворе уже восемнадцать месяцев [на самом деле тринадцать]. Но если она была и этом виновна, то ни о мотивах, по каким она могла совершить это преступление, ни о содержании ее инструкций я выяснить ничего не смог…» Однако продолжение этой фразы показывает, насколько сильно влияли на Мезере рассказы, на которые он опирался, коль скоро этот краткий миг сомнений завершается обвинением по всей форме: «…и не скажу вам ничего иного, кроме того, что она, смертельно ненавидя брата и его фаворитов, непрерывно строила какие-нибудь козни против них». Что касается эпизода с оскорблением, то сведения о нем Мезере черпает у Дюплесси-Морне, которого цитирует, причем оскорбительные выражения у него исчезают. Потом он снова обращается к 1585 г.: «В то время, а именно к концу года, Королева Маргарита, не столько чтобы угодить матери и оказать услугу герцогу де Гизу, своему первому приверженцу, сколько чтобы досадить королю и, главное, уязвить мужа, воспользовалась папским отлучением, чтобы расстаться с ним [мужем] и захватить Ажен. […] Она бросилась в Ажен […] и повела оттуда против него войну, выказывая настолько же больше озлобления и гнева, что присуще ее полу, насколько она уступала [ему] в силе»
[688]. Похоже, историк располагал для этого периода какими-то региональными документами, которых до него не использовал еще никто, потому что он с обилием деталей описывает стычки из-за Тоннена и Вильнева.
Последний текст за этот период, который мы отметим, — это второе издание «Мемуаров» Мишеля де Кастельно. Этот государственный деятель, умерший в 1594 г., записывая свои воспоминания, остановился на 1570 г., и издатели первого издания, вышедшего в 1621 г., этим удовлетворились. В 1659 г. Ле Лабурёр переиздал текст, теперь сделав к нему очень много приложений, относящихся как к периоду, которому посвящено произведение, так и к более позднему времени. Эти дополнения, извлеченные из бумаг Кастельно, как и собственные сообщения издателя, позволяют, в частности, лучше понять заговор «недовольных» 1574 г. Действительно, там можно найти подробное описание судебного процесса и текст показаний главных обвиняемых, в том числе короля Наваррского — то есть «Оправдательную записку», составленную Маргаритой, авторство которой не было опознано: Ле Лабурёр, как и его современники, не отождествил эту защитительную речь с той, которая упоминается в ее «Мемуарах», когда речь заходит об этом заговоре.
Зато эрудит посвятил несколько строк роману королевы и Бюсси. Цитируя похвалу Брантома этому дворянину, где упоминался знак милости, переданный им [Брантомом] некоему капитану от имени «самой прекрасной принцессы и дамы в мире», он комментирует это так: «Этой прекрасной принцессой была Королева Маргарита, сестра короля, которая, не скрываясь, несколько компрометирует себя похвалами, какие она расточает Бюсси в своих "Мемуарах", словно сочтя, что должна принести какую-то долю своей репутации в жертву романам человека, которого король Генрих III обрек стать жертвой его ревности из-за чрезмерного взаимопонимания между ними [Бюсси и Маргаритой]. […] Я мог бы сказать об этом гораздо больше, чем умолчу насчет этой ревности, которая была главной причиной величайших событий царствования»
[689]. Ле Лабурёр очевидным образом ошибался, приписывая смерть Бюсси, убитого больше чем через год после того, как покинул королеву, ревности Генриха III к Маргарите; но он вполне определенно был знаком с «Пробуждающим французов» и «Сатирическим разводом» и, видимо, полагал, что между королевой и ее братом имел место инцест… Однако он отказался говорить об этом больше: благородный жанр, которым он занимался, — История, — еще не позволял сообщать всё о любовной жизни великих мира сего. Он осуждал и Брантома, выложившего столько нескромных сведений о современниках
[690].
На сцену выходит беллетристика
Однако в других жанрах этот запрет был уже отменен. Действительно, любопытство, какое у современников Ришелье или Мазарини вызывал век последних Валуа, академическая история уже никак не могла удовлетворить. С 1630-х гг. исторические лица, получившие некоторую известность, стали персонажами откровенно беллетристической литературы, которая описывала прежде всего их любовную жизнь. Такая тенденция была связана со снятием табу на упоминания сексуального аспекта в биографиях великих мира сего, которое в первые годы XVII в. еще сохранялось. Это освобождение случилось, несомненно, из-за того, что поведение высшей аристократии, особенно Генриха IV, о «проказах» которого было известно всем, пришло в вопиющее несоответствие с официальными историческими реляциями, замалчивавшими роль страстей в тогдашней политике.
Однако по-настоящему пристрастие к «галантным анекдотам» расцвело в обществе при абсолютной монархии, когда такое несоответствие углубилось. Ведь в историографии времен Ришелье и Мазарини, откровенно пропагандистской, персонажи застыли в официально одобренных позах, что, как можно догадаться, устраивало власть. И тем самым историография проторила путь для исторического романа, описывавшего сферы, которые та оставляла в тени, прежде всего любовную сферу; она дала также возможность для появления так называемой «малой истории», претендовавшей на то, что сообщает о вещах, о которых умалчивает «большая», прежде всего о сексуальной жизни героев, — и оба этих жанра в дальнейшем будут часто пересекаться. С другой стороны, чем прочней утверждалась абсолютная монархия, тем меньше власти оставалось в руках дворян; обреченное на все более декоративную роль, дворянство в некотором роде отступало, сосредоточившись на защите своих привилегий, в частности, сексуальных, снова и снова демонстрируя склонность к политической анархии, апофеозом которой стали Фронды середины века. Эти перемены постепенно побудили, как минимум — немалую часть аристократии, открыто признать наличие двучлена «политика-секс», который существовал давно, но современникам Карла IX или Генриха III признавать это претило.
