Правда сказать, если что и огорчило принцессу, а через двадцать пять лет все еще вызывало негодование мемуаристки, — так это не то, что ее сочли способной пойти из-за любви на неповиновение или проявить независимость, а то, что могли усомниться в ней как в союзнице. Перемену в брате она объяснила «гибельным советом» одного из молодых людей, входивших в его окружение, — Луи де Беранже, сеньора Ле Га. «Этот дурной человек, родившийся, чтобы творить зло, неожиданно заколдовал его разум и заполнил его тысячью тиранических мыслей: любить нужно только самого себя, никто не должен разделять с ним его удачу — ни брат, ни сестра, а также иными подобными наставлениями в духе Макиавелли». Был ли за перемену, которая произошла в Генрихе, ответствен Ле Га? Не исключено: фаворит мог попытаться убедить его бросить союзницу, изобразив дело так, что она больше предана герцогу де Гизу, чем ему самому, то есть сыграв на его самолюбии — очень болезненном. Однако более вероятно, что правила игры изменил не Генрих, а Екатерина, одна, либо в согласии с королем Карлом: они еще лучше, чем Анжуец, видели, куда метят Гизы. Ведь молодой герцог этим летом тоже одержал для нее крупные победы, и он все больше утверждался как глава — столь же отважный, каким был его отец, — амбициозного дома, который не прекращал наращивать преимущество. В восемнадцать лет это был высокий молодой человек со светлыми волосами и голубыми глазами, лицо которого было открытым, осанка — величественной и у которого начала формироваться собственная аура. Если Маргарита подпала под его влияние, уже не было речи о том, чтобы доверяться ей: Генриху более не следовало делать из нее союзницу.
Кстати, много подтверждений, что виновницей — или главной виновницей — немилости, в какой оказалась Маргарита, была Екатерина, мы находим в «Мемуарах», даром что Маргарита то и дело выдвигает обвинения против брата, видимо, достаточно несправедливые. Действительно, мемуаристка не сообщает об объяснении, какое не преминула бы иметь с ним, если бы инициатором перемены был он, а описывает только размолвку с матерью: «Она опасалась вступать со мной в беседу при моем брате, а заговорив с ним, приказала мне трижды или четырежды отправляться спать. Я дождалась, когда он покинул ее покои, а затем, подойдя к ней, начала умолять ее сказать мне, что совершила и к (моему несчастью или по незнанию, вызвавшее ее неудовольствие. Вначале она не пожелала мне ответить». В самом деле, Екатерина, вероятно, очень хорошо понимала, как обижает дочь, не заметившую маневров Гизов. Однако принцесса потребовала объяснений, а когда мать закидала ее вопросами, стала оправдываться, как могла: она-де ними да не слышала о замысле подобного брака, она и не думала служить интересам лотарингского клана, она ничего не понимает. «Я ничего иг добилась. Впечатление от слов моего брата было для нее настолько «ильным, что разум ее не воспринимал ни доводов, ни правды».
После этого Маргарита описывает то, что следует назвать психосоматическими последствиями немилости: «Тоска проникла в мое сердце и овладела всеми уголками души, ослабив мое тело, и вскоре у меня» лучилось заражение от дурного воздуха, поразившего армию. В течение нескольких дней я тяжело болела — у меня открылась нескончаемая лихорадка и крапивница». Во время этой болезни, встревожившей всех, ее ежедневно навещали близкие и, в частности, брат. «Совершив» столь большое предательство и проявив такую неблагодарность, [он] день и ночь не отходил от изголовья моей кровати», а принцесса, у которой был жар, «отвечала на это лицемерие только вздохами […] подобно Бурру в присутствии Нерона», что едва ли способствовало ее выздоровлению. В конце года Екатерина писала герцогине Немурской, что дочь ее «изрядно напугала», но теперь та «чувствует себя хорошо, жара нет, она только слаба и очень худа»
[40]. Двор тогда перебрался в Анжер, где выздоравливающая Маргарита продолжала оправляться от болезни и где ко двору прибыл Гиз. Ее брат, — пишет она, — теперь на ежедневные визиты брал с собой молодого герцога, «разыгрывая сцену большой любви ко мне и демонстрируя свое расположение к Гизу. Часто обнимая его, он повторял: "Дай Бог, чтобы ты стал моим братом!", на что господин де Гиз отвечал с непониманием. Я же, зная эти уловки, теряла терпение, но не осмеливалась раскрыть герцогу двуличие брата».
Поведение герцога Анжуйского как будто озадачивает; на самом меле такое впечатление создается, только если считать, следуя Маргарите, что в ее бедах он был виновен. Если же он являлся не более чем орудием, все разъясняется: в Монконтуре он изменил ей по приказу матери, что, возможно, было тем проще сделать, что война шла к концу и в ее услугах он больше не нуждался; но он не разделял тревог Короны и по-прежнему оставался лучшим другом Гиза, отнюдь не возражая, чтобы тот стал его зятем; кстати, этот принц, судя по всей его переписке — импульсивный и чувствительный, бесспорно, страдал от угрызений совести за поступок по отношению к сестре, которую очень любил. Поэтому, вероятно, во всем этом отрывке Маргарита чернит брата потому, что была обижена на него за отступничество, и потому, что он, во всяком случае, заслужит ее недовольство позднейшим поведением. Но прежде всего она осуждает здесь Екатерину, а не герцога Анжуйского, как может показаться на первый взгляд, если читать текст поверхностно, — ведь после Монконтура «ее благоволение ко мне стало уменьшаться», притом что она «делала из своего сына идола». Маргарита пришла к сделанному ею выводу, конечно, в результате других разочарований, но это был не только плод размышлений сорокалетней женщины: тексты, появившиеся гораздо раньше «Мемуаров», скоро покажут нам весь масштаб «дефицита любви», первые муки от которого испытала тогда принцесса, поскольку разрыв начался именно с ее размолвки с братом.
С другой стороны, не исключено, что нападки мемуаристки рассчитаны на то, чтобы скрыть истину о ее зарождавшейся связи с Гизом и разоблачить причастность брата к делу, которое в ближайшие месяцы имело большой резонанс. Действительно, в Анжере приступили к переговорам о мире, который будет подписан не раньше лета, и тогда же началось обсуждение матримониальных вопросов. Филипп II женился на старшей дочери императора, оставив королю Франции младшую — Елизавету Австрийскую. С другой стороны, по всей очевидности, Филипп мешал переговорам о браке между Маргаритой и королем Португалии доном Себастьяном. Гиза тогда многие считали достойным претендентом, что неминуемо усиливало влияние руководителей его дома — его матери, могущественной герцогини Немурской, его дяди, кардинала Лотарингского, — и, похоже, главные заинтересованные лица не были этим расстроены. «Сестра короля, — несколько позже сообщит один памфлет, — смотрела на него довольно благосклонно как на молодого сеньора, приятного всем, каковой уже не раз проявил и выказал доблесть»
[41].
Несомненно, тем летом в Лувре и состоялось представление «Любовного рая» Депорта, который позже переименовали в «Первое приключение», или «Еврилас». Послушаем Брантома, сделавшего из этого загадку: «При нашем дворе была одна девица, каковая придумала и поставила прекрасную комедию под названием "Любовный рай", в Бурбонском зале, при закрытых дверях, где как исполнителями, так и зрителями были одни и те же актеры и актрисы. Те, кто слышал эту историю, хорошо меня поймут. [В ней] участвовало шесть персонажей, три мужчины и три женщины: один был принцем, у коего была дама — знатная, но не высокого положения; тем не менее, он очень ее любил; второй был сеньором и играл на пару с благородной дамой, принадлежавшей к знатнейшему роду; третий был кавалером, и пару ему составляла девица, на коей он после женился»
[42]. Жак Лаво, биограф Депорта, попытался разгадать этот ребус, развив догадки, предложенные до него. Принц, о котором говорит Брантом, — Генрих Анжуйский: он играл роль Евриласа, князя, который увенчан славой, но которого еще не коснулась любовь. Его дамой, «знатной, но не высокого положения», похоже, была Франсуаза д'Эстре, в которую он только что влюбился; она играла роль Олимпы, в которую в поэме влюбляется Еврилас. «Благородная дама, принадлежавшая к знатнейшему роду», — конечно, Маргарита, игравшая роль Флёр-де-лис [цветок лилии, королевский символ] — говорящее имя. Что касается Нирея, влюбленного во Флёр-де-лис спутника Евриласа, то это Генрих де Гиз, для которого имя «Нирей» — почти анаграмма (Nirée — Henri)
[43].
