Ясно, что история здесь — не более чем предлог. Балы, тайные встречи, ночные свидания, переписка, пылкие диалоги, затруднительные обстоятельства, сцены ревности, переодевания, украденные письма, интриги наперсников — задействован весь арсенал любовного романа, к которому добавляются скрытый эротизм и безупречная благопристойность, от какой не отступят и наши современные романы на розовой воде. Маргарита перед свадьбой, «в гостинице Пуасси», где назначила свидание герцогу, описана так: «Ее глаза были томными от любви; из ее полуоткрытых уст то и дело вылетали пламенные вздохи», но она приходит в себя… Эпизод встречи в Камбрези после разлуки тоже в высшей степени романтичен: «Они назначили свидание в Катле, в трех лье от города Камбре, где, естественно, должны были заночевать, […], но любовь, презирающая удовольствия, к которым она не причастна, рассудила иначе». Гиз приезжает под видом больного, лечившегося на водах, слабого и с лицом, закрытым платком; он селится в комнате, сообщающейся с комнатой королевы, и, когда на следующий день выходит оттуда, то выглядит явно бодрей! Правда, и королева уже не девушка
[719]…
Итак, представление о сильной любви между Гизом и Маргаритой, которое уже шестьдесят пять лет создавала официальная историография, получило здесь художественное воплощение, придавшее ему больше правдоподобия и укрепившее его. Но этот роман, перетасовавший карты Истории и сделавший из двух ее по-прежнему знаменитых персонажей двух молодых героев, симпатичных, верных взаимной любви и ставших жертвами политики и браков по принуждению, свидетельствовал еще и о капитале симпатии к королеве, какой сохранился у большой части публики, предпочитавшей видеть в ней влюбленную молодую женщину, а не распутную старую даму. Этот капитал симпатии останется нерастраченным до самого начала XIX в., когда к этому персонажу, выбирая героиню, обратятся другие романисты. Но произведение знаменует и конец определенного периода. С 1680-х гг., когда возникла мода на подложные мемуары, особенно после публикации в 1713 г. «Знаменитых француженок» Робера Шалля, интерес публики обратился к менее отдаленному прошлому, и как сочинение королевы, так и ее личность перестали вдохновлять романистов — любителей галантности.
* * *
Таким образом, семьдесят лет, прошедших после смерти Маргариты, стали важным этапом в формировании ее посмертной репутации. Публикация ее «Мемуаров» оживила память об этой фигуре, еще знаменитой, и сохранила на весь период. Это произведение познакомило публику с важной страницей истории предыдущего века и со всей первой половиной биографии автора. И мемуары ее современников тоже сообщили важные сведения о тех отрезках ее жизни, которых ее книга не затронула. Автор первого биографического исследования попытался подытожить то, что уже стало известно, и создать более цельный образ, хоть еще и незавершенный. Теперь стало немного больше известно о ее детстве, юности, о политической роли во взаимодействии с Алансоном, об оскорблении, какое ей нанес Генрих III, о ее помощи Генриху IV.
Однако свидетельства, накопившиеся о Маргарите, еще не дали возможности полностью ее понять. Становясь поочередно воплощением сильной женщины, просвещенной монархини, интриганки, влюбленной, королева годами пряталась за этими разными образами, одни из которых противоречили другим, обнаруживая то здесь, то там какие-то подлинные или вероятные грани ее личности. Вокруг ее памяти в 1630-х и 1640-х гг. шла борьба, и не ради «исторической правды», как говорил Дюплеи, а ради выяснения того, уместна или вредна политическая активность женщин, — этот спор, может быть, никогда не был ни столь ожесточенным, ни столь предметным, но Маргарита отношения к нему не имела. В следующем десятилетии оппоненты примирились: возник романтический образ, как будто включивший в себя и любовную, и политическую составляющие, но он скорей отвечал чувствам аристократии, уже отстающей от времени, чем позволял постичь исчезнувший век. Впрочем, примирение оказалось недолгим, и в 1660-х гг. в результате беспрецедентного укрепления буржуазной идеологии атаки возобновились.
Однако появление моды на галантность смешало карты. Галантность, связанная с упадком дворянства, стала одним из отличительных признаков последнего, и критики дворянства ее осуждали, а те, кто мечтал войти в его состав, — имитировали. В то же время былое противостояние женоненавистников и феминисток, ведших спор о распутстве и добродетели женщин, хотя в течение века оно имело вид борьбы врагов великих мира сего и их сторонников, начало сходить на нет. Спор о женщинах затухал, знаменитых героинь французской истории больше не славили, и даже сам этот конфликт как будто уже не осознавался
[720]. Впрочем, по мере того как уходило поколение фрондеров
[721], отмирала вся политическая память дворянства, притом что Людовик XIV продолжал обуздывать подданных и королевство.
Глава III.
Темное время
(1685–1791)
Упадок старинной аристократии продолжался целых сто лет, от «темного склона» царствования Людовика XIV до падения Старого порядка. Эти люди, перед которыми встал выбор: либо отказаться от прежнего образа жизни и мышления, либо закоснеть в роли царедворцев, ведя жизнь все более паразитическую, — пытались кое-как приспособиться к новым политическим и идеологическим условиям, чтобы сохранить свою власть. Женщины, которых теперь допускали ко двору почти исключительно в качестве любовниц или живых украшений, покидали публичную сцену и замыкались в салонах, где поддерживали «новые идеи»… Память о Маргарите де Валуа, связанная с этим классом, который регрессировал и уже начинал терять даже память о собственном прошлом, в сознании этих людей стиралась, о чем свидетельствует почти полное отсутствие переизданий ее книги в этот период и едва ли не полное прекращение полемики о ней самой.
Однако в новом веке не только понемногу терялась память о Маргарите и о славе высшей знати, но исчезало даже понимание, что такое была политическая деятельность дворянства до установления абсолютной монархии. В то время, когда каждый или почти каждый смотрел в будущее и пытался с помощью Разума разглядеть там пришествие Нового, историю Франции переписывали во славу прогресса человечества — то есть не оставляя в ней и следа от былого могущества женщин как воплощения «варварских» времен… Как для королевы, так и для ей подобных век Просвещения стал темным временем. Всеми забытые, знатные дамы эпохи Возрождения практически не появлялись ни в одной реконструкции прошлого, их вытеснили на задворки большой истории, и они стали едва ли не объектами археологических изысканий.
