Большинство биографов Маргариты датировало это представление истом 1572 г. Но, как подчеркивает Лаво, ссылка одновременно на главу Евриласа и на его невинность в делах любви бесспорно отсылает с корей к 1570 г., ведь первые романы герцога Анжуйского случились и несколько месяцев после военных побед 1569 г.
[44]; через два года помойное утверждение было бы довольно неуместным, так как любовниц у пего уже хватало… с другой стороны, не надо забывать, что Гизы были в полуопале у двора с осени 1570 г. до самого вечера Варфоломеевской ночи
[45], а в ядовитой атмосфере, возникшей после резни, такое представление было бы невозможно. Наконец, все наводит на мысль, что в этот период кончились идиллические отношения между Маргаритой и Гизом. В самом деле, свидетельства романа между герцогом и принцессой относятся только к лету 1570 г. В июне, по утверждению испанского посла Франсеса де Алавы, Екатерина внезапно обнаружила, что молодые люди переписываются
[46]. В июле английский посол сообщает, что стал известен план брака между герцогом и Маргаритой и что принцесса явно этого желает
[47]. В августе королева-мать потребовала от Фуркево, своего посла в Испании, опровергнуть «некий слух, распущенный какое-то время назад отдельными лицами, о назначенном браке моей дочери с герцогом де Гизом»
[48]. И говоря именно об этом времени, Маргарита упоминает в «Мемуарах» раздражение матери и ее старания добиться от дочери повиновения.
Действительно, сколько бы принцесса ни уверяла, что сделает все, что бы ей ни сказали, и выйдет за кого угодно, Екатерина вспылила: «Тогда она сказала с гневом, будучи уже соответственно настроенной, что все мои речи идут не от сердца, а ей хорошо известно, как кардинал Лотарингский убеждал меня поскорее стать женой его племянника. […] Тем временем, благодаря проискам Ле Га, ее вновь продолжали настраивать против меня, заставляя меня терзаться, в результате чего я не знала ни дня покоя. Вдобавок к этому, с одной стороны, король Испании противился, чтобы брак мой [с королем Португалии] состоялся, с другой — присутствие при дворе господина де Гиза постоянно давало предлог меня преследовать». Ле Га здесь, видимо, как и в первый раз, служил удобной ширмой для гнева Маргариты на мать. Опять-таки, вероятно, за веревочки здесь дергала одна Екатерина с ведома Карла IX — не затем, чтобы доставить удовольствие Генриху или тем, кто им управлял, а потому что для ее внешней политики, центром тяжести которой служила Испания, был нужен португальский брак, слухи же о возможном союзе Французского и Лотарингского домов мешали осуществлению ее планов. Дошел ли гнев королевы-матери и короля до того, что принцесса была строго наказана, как утверждал испанский посол? Маловероятно. Если бы Карл IX нещадно избил ее, оставив лежать на земле в разорванной одежде, — по уверению Алавы, — Маргарита едва ли сохранила бы на всю жизнь сердечную и признательную память о брате
[49].
Как бы то ни было, роман Гиза и Маргариты, не зашедший, конечно, дальше стадии флирта, должен был закончиться. Демонстрируя добрую волю, принцесса попросила о помощи свою сестру Клод, чтобы она способствовала браку герцога с принцессой де Порсиан, Екатериной Клевской. И тот покинул двор, что заставило «замолчать моих врагов, дав мне покой», — заключает принцесса. Впрочем, наметился новый альянс, лучше всего объясняющий удаление молодого герцога: речь идет о браке Маргариты с принцем Беарнским, браке, способном обеспечить прочный мир с гугенотами — во всяком случае, так уверял Монморанси
[50]. Этот проект, который рассматривался уже несколько раз, был тем привлекательней для королевы-матери, что она была уже крайне раздосадована затянувшимися переговорами с Португалией; пока не отказываясь от португальской карты, она начала всерьез обдумывать этот вариант и подписала с Телиньи, зятем адмирала Колиньи, Сен-Жерменский мир (8 августа 1570 г.). Что до принцессы, ее эта перспектива привлекала мало, даже если она повиновалась решениям матери: «Умоляю помнить, что я — истинная католичка», — сказала она.
Однако колебалась Маргарита действительно не по причинам эмоционального или личного характера. Она была хорошо знакома с наследником Наваррского королевства, когда-то очень близким к четырем младшим детям Екатерины, особенно к Карлу; он прибыл ко двору и 1557 г., присутствовал во время диспута в Пуасси, участвовал в «большом путешествии» и покинул кузенов только в 1568 г., отправившись в лагерь гугенотов в Ла-Рошели. С другой стороны, принцесса хорошо шала, что обречена выйти замуж в ближайшее время (ей было уже семнадцать лет) и что для людей ее ранга брак и чувства никак не соотносятся. Конечно, она бы предпочла Гиза, который ей нравился и был для нее вполне почетной партией; но ее яростное сопротивление этому альянсу [с Генрихом Бурбоном], которое позже распишут столь многие, оплакивая в ней жертву, принесенную на алтарь политики, — выдумка, как и ее отказ произнести слово «да» во время брачной церемонии. Появление этих вымыслов было связано только с необходимостью найти уважительные причины для расторжения этого брака через двадцать семь лет после его заключения. Если понятно, что Маргарита никогда не любила короля Наваррского, то свидетельств ее привязанности к его особе и приверженности его политике вполне достаточно, чтобы окончательно отказаться от легенды о несчастном браке, в котором утонченная жена испытывает враждебность и отвращение к грубому и «дурно пахнущему» мужу. Ее настороженность, надо полагать, имела политический и религиозный характер, поскольку то и другое смешивалось; она и шла, что политическая роль принцесс состоит в посредничестве между семьей родителей и семьей мужа, в том, чтобы олицетворять их союз, заключенный в форме брака; она знала, что власть королев, их влияние зависят от того, насколько каждый из обоих домов дорожит добрыми отношениями с другим; а ведь Французский дом находился на стороне католиков, Наваррский — на стороне гугенотов, и конфликты между обоими лагерями практически не прекращались уже почти десять лет. Так что она знала, что проект подобного союза очень рискован для нее. Кстати, не она одна опасалась этого «противоестественного» альянса: Жанна д'Альбре, мать короля Наваррского, приняла это предложение только после бесконечных переговоров с двором и не менее долгих обсуждений со своими министрами
[51]. Дальнейшие события покажут, что у той и другой были основания для недоверчивости.
