Первый историк, высказывания которого мы проанализируем, — Имбердис, который в своей «Истории религиозных войн в Оверни», датированной 1840 г., создает особо шаржированный портрет королевы, сформированный скорей на основе сплетен, чем документов: «Бессердечная и бесчеловечная мать, она имела от своих позорных романов двух детей, которых бросила». К моральному осуждению у автора добавляется яростное стремление отрицать ум королевы: она объявила себя сторонницей Лиги, — сообщает Имбердис, — «забыв, что Союз стремится прежде всего не допустить ее мужа к престолу». Кстати, и сама по себе она не представляла ничего особенного: «Несомненно, видной фигурой в религиозных смутах королеву Наваррскую сделала в большей мере тройная стена ее крепости [Юссона], чем ее личные достоинства, поскольку ее дух, не слишком разносторонний и смелый, отнюдь не был развит при помощи серьезных усилий и ослаб из-за ее чрезмерной любви к удовольствиям. Эта женщина не обладала ни сильной душой, ни великим умом»
[783].
Впрочем, это презрительное замечание достаточно характерно для тенденции, которая зародилась в конце XVIII в., но по-настоящему показала себя к середине девятнадцатого, — постоянного добавления вымыслов к историческому описанию. Так, Имбердис охотно сочинял диалоги между королевой и разными лицами и описывал ее так, будто знал лично. В общении с Канийаком, например, «ее бледное лицо, сжатые губы, раздувающиеся ноздри, презрительный взгляд выражали обуревавший ее гнев, прежде чем она заговорила». Но эта женщина с «орлиными глазами» околдовывает прежде всем манерой сочетать распутство и благочестие. «Чудовищное смешение: эта женщина, невоздержанная до безумия, которая утоляла свои страсти любой ценой, тем не менее каждый день посещала свою часовню», — ужасается Имбердис. И задумчиво добавляет: «Когда она склонялась над разукрашенным молитвенником, […] можно было бы подумать, что это святая, погруженная в глубокую медитацию, отрешившаяся от всего земного; |…] как вдруг мирская мысль отрывала ее от молитвы, бросая в бездну сладострастия…»
[784].
В 1843 г. Анаис де Року, известный как Базен, опубликовал длинную статью под заголовком «Королева Маргарита», где покончил с этими измышлениями. Это серьезное исследование, где исправлены многие ошибки, в частности, дата рождения Маргариты (1553, а не 1552 г.). Может быть, в первый раз историк попытался понять Маргариту на основе данных, какие предоставляла эпоха, а не какого-то позднейшего суждения. Так, в отношении королевы к супругу после того, как она с ним рассталась, нет ничего удивительного, — полагал он, — если учесть тот факт, что он был отлучен, политически полностью изолирован и что в нем к тому моменту нельзя было угадать будущего великого короля. Кроме того, Базен внимательно прочел предшественников, со знанием дела выявляя у них нестыковки и предлагая новые толкования. К примеру, он отметил противоречие в рассказе д'Обинье-историка, когда тот возлагает на Маргариту ответственность одновременно за мир и за войну в 1579–1580 гг. Он посмеялся над «твердолобыми гугенотами, верившими, что их святому делу повредило противоестественное сочетание галантности и женской злопамятности»
[785]. Он размышлял над некоторыми оверньскими загадками, предложил датировку «Рассуждения» Брантома и счел возможным утверждать, что Маргарита не имеет отношения к задержкам, возникавшим в ходе процедуры развода: противодействие королевы, по его мнению, выдумал Сюлли, и он же сочинил письмо, где она упоминала «шлюху» Габриэль.
Опираясь на последние документы, опубликованные к тому времени, Базен предложил полностью новую трактовку этого исторического персонажа. Из писем королю Наваррскому за 1582 г. возникает образ «женщины, принявшей решение и заявившей о том, чего может ждать и что может добровольно отдать при разделе, но которая тем не менее остается по отношению к мужу доброй, нежной, предупредительной, покорной, она полностью предана его интересам и приспосабливается к его желаниям». В письмах Шанваллону он видит только «сожаления, желания, чувства, мысли […]; их можно было бы принять за очерки по любовной риторике, чисто литературные упражнения незанятого сердца, и в таком качестве они сделали бы мало чести таланту писателя». Что касается «Мемуаров», «к сожалению, незавершенных», то это «рассказ, исполненный наивной прелести и свежести, автор которого не говорит всего, но о том, что согласен сказать, предоставляет самые надежные сведения». Низости же, приписываемые ей в юссонский период, неправдоподобны: «С той вялой утонченностью, деликатной чувственностью, за какую [хулители] упрекают ее в других местах, менее всего вяжется грубая и безоглядная ярость, какую в их описании она проявляла здесь, отбрасывая всякое отвращение и всякую гордость»
[786].
Мало того что Базен проявляет реализм, проницательность и тонкость. Достоинства его портрета Маргариты, очищенного от домыслов, а то и от априорных суждений, несомненно, во многом объясняются аристократическим происхождением автора. В самом деле, те немногие моральные суждения, какие высказывает он, идут вразрез с суждениями буржуазных историков. Несомненно, это правда, — отмечает он, — что королева Наваррская родила ребенка от Шанваллона: «Впрочем, в этом нет ничего ужасающего». Его реабилитация Маргариты постоянно сопровождается и реабилитацией ее матери, «которая хоть и была постоянно поглощена черными замыслами, по уверениям историков, однако нашла возможность безупречно воспитать своих детей». В заключение Базен предлагает первую интерпретацию происхождения дурной репутации королевы: прежде всего он обличает «Сатирический развод», произведение д'Обинье, в авторе которого «явственно ощутим озлобленный гугенот»; потом он обвиняет «буржуа» Летуаля, «стыдливого гугенота» и распространителя сплетен; наконец, он пеняет и не слишком разборчивым историкам. Но эрудит идет дальше: он пытается понять причины единодушного озлобления против Маргариты. Моральные упреки по ее адресу, — полагает он, — часто нетрудно заменить ее обелением; кстати, ее муж заслуживал таких же. Если о нем судили иначе, причина этого — чисто политическая. Это наивно признает сам Дюплеи, — отмечает Базен, — когда сообщает, что монаха, выдававшего себя за сына королевы, так и не побеспокоили: «Для королевской власти Людовика XIII было важно, чтобы мать отца Анжа оставалась опозоренной, и этот писатель только и делал, что свидетельствовал свою преданность живущему государю, который ему платил. […] Мы не нуждаемся в этом доказательстве, — заключает он, — чтобы сознавать, что в клевете часто бывает больше подлости, чем в лести»
[787].
С 1840 по 1846 г. доминиканцы Клод де Вик и Жан Жозеф Вейссет издавали монументальный труд «Истории Лангедока». Долго разбираясь, был ли их земляк Пибрак возлюбленным королевы или нет, они воспроизводят песенку на гасконском языке, которую кратко упоминал один историк XVII в., а они нашли ее целиком и напечатали. Припев звучит так:
