Делая этот вывод, Сент-Марк Жирарден пытался оправдать существование категории «женские мемуары», созданной на пустом месте Сент-Бёвом. Что общего у этих мемуаров? Непосредственность и простота высказывания — два качества, которые под пером критиков XIX в. стали признаками невежественности женщин. «Такие книги пишут не задумываясь, что идет им только на пользу», как сказал его великий предшественник… Как и он, Сент-Марк Жирарден воспринял буквально утверждение королевы, якобы своим «Мемуарам» она посвятила всего «несколько вечеров». Однако, похоже, если кто здесь невежествен, так это он: мало того что он совсем не изучил произведение Маргариты, но и по-прежнему считал, что оно адресовано г-ну де ла Шатеньере!
Академик Эдуард Фреми тоже сравнил дочь Екатерины Медичи с другой женщиной — Великой Мадемуазелью. Им он посвятил вступительную речь при приеме в академики, опубликованную в 1865 г. В своем выступлении он попытался подчеркнуть черты сходства между «двумя женщинами, двумя дочерьми королей [sic], достойными, благодаря мощному своеобразию биографий и сочинений, представлять такие эпохи, как шестнадцатый и семнадцатый века с их слабостями и величием». Обе, — читаем мы, — были в детстве лишены материнской любви, имели «бурные и немыслимые романы» и, сталкиваясь с жизненными трудностями, метались «от благочестия к героизму». До сих пор сопоставление несколько притянуто за уши. Но между политической деятельностью обеих провести параллели можно увереннее: «так называемая дипломатическая» миссия Маргариты во Фландрии в самом деле похожа на «заблуждения» Великой Мадемуазели во время Фронды. Наконец, их сближают литературные тексты, хотя и очень разные: ведь Монпансье писала «чопорно», тогда как Маргарита — «это Монтень в юбке»
[822].
Еще одним историком, пытавшимся провести параллели между жизнями знатных дам, был Эктор де Ла Ферриер. За три десятка лет, которые у него заняло долгое «откапывание» писем Екатерины Медичи, ом опубликовал разные издания, в центре которых находятся образы женщин: «Матримониальные планы королевы Елизаветы» (1882), «Три великих любовницы шестнадцатого века» (1855), «Две любовных драмы: Анна Болейн, Елизавета» (1894), «Два авантюрных романа шестнадцатого века: Арабелла Стюарт, Анна де Комон» (1898). О том, что привлекало историка, говорят уже названия, но эти исследования надо рассмотреть поближе, чтобы понять, насколько предвзятость может препятствовать интеллектуальной работе и искажать ее результаты. Ведь эрудит, так хорошо знавший век Валуа, много лет тесно «общавшийся» с Екатериной Медичи, наблюдавший, как она день за днем першит дела Франции вместе с герцогинями д'Юзес, де Немур и де Рец, написал текст об объектах своего исследования, на удивление далекий от реальности.
Маргарита — это одна из его «Трех великих любовниц шестнадцатого века». Подзаголовок этой книги, в котором перечислены имена трех женщин, — первый пример, когда в историческом исследовании появляется прозвище «Королева Марго». Ла Ферриер объясняется в самом конце статьи: «Трое братьев Маргариты де Валуа называли ее Марго, и это семейное имя осталось за ней», — как будто существует хоть один документ, удостоверяющий, что Генрих или Франсуа когда-либо называли ее так, и как будто это имя сохранялось за ней все три века. Впрочем, документы, на которые опирался Ла Ферриер, представляют интерес. На момент, когда он писал, он уже располагал новыми сведениями о королеве, в частности, всей перепиской Екатерины с Фуркево, ее послом и Испании. Он также точно описал долгие переговоры о браке, начатые Францией с испанской и португальской коронами, равно как и тревоги и этих реляциях из-за идиллии принцессы и Гиза; напечатал он и неизвестное письмо Маргариты великому герцогу Флоренции, времен первого оверньского периода, связанное с кражей ее украшений. Однако м пересказе многих эпизодов историк просто-напросто воспроизводил легенду, цитировал «Развод», даже оспаривая его утверждения, писал, что цитирует Брантома, ссылаясь на самом деле на Лаланна, заявил, что Дюплеи сделал «наименее сомнительное свидетельство»
[823], а порой, не колеблясь, добавлял свои домыслы, лживые либо фантастические.
Так, относительно смерти Ле Га он утверждал: «Общественное мнение безошибочно обвинило ее, что она вооружила руку Витто»; как достойный почитатель Дюма, не скрывавший этого, он придумал, что размолвка между Шанваллоном и Маргаритой в 1582 г. случилась по вине баронессы де Сов; собственный, совершенно немыслимый штрих он внес и в описание мнимого бала 1583 г.: поскольку Екатерина отсутствовала, а Луиза прихворнула, Генрих III якобы попросил «Маргариту заменить их и оказать ему честь» — мизансцена в макиавеллиевском духе, призванная усилить скандал, который тот готовил
[824].
Тем не менее хуже всего не это, а пустословие, каким изобилует текст. Тон задает уже первая фраза очерка: «Какая женщина в дни своей весны не испытала инстинктивной, настоятельной потребности любить?» Дальше первое впечатление подтверждается: в семнадцать лет, — утверждает автор тоном знатока, — «ее корсаж уже кое-что обещал, и очень заметно». Пошел он и дальше: «Что в ней очаровывало, так это задорный огонь в глазах, цвет лица, тонкость и прозрачность кожи; ее даже обвиняли, что она спит на простынях черного атласа, чтобы подчеркивать белизну кожи [эта деталь взята из "Развода", где подобная изощренность приписывается не девушке, а любовнице Шанваллона]; это была чувственная и влекущая красота, которая притягивала и удерживала мужчин». Однако биография продолжается: «Ей скоро должно было исполниться тридцать, и в этом возрасте ее чувства, долго спавшие или сурово подавляемые, стали более требовательными. Если женщина выходит из этого последнего испытания с победой, она навсегда сохранит полную власть над своей судьбой; если она его не выдержит, скатившись по роковому склону, по которому обратно не поднимаются, она очертя голову бросится в любовные приключения, в которых рано или поздно ее ждут сожаления и разочарования»
[825].
Королева Наваррская, как известно, не выдержала испытания и, главное, постарела; поэтому она уже заслуживает только презрения. Как и прочие женщины того же типа, она «набросилась на наивных юношей. […] Как ни печально, но Маргарита де Валуа докатилась и до этого». В заключение сделан особо глубокомысленный вывод из этого «анализа»: если в высказываниях, сделанных о ней в течение веков, «порицания преобладают над похвалами», «так это потому, что история, довольно снисходительная к женщинам, любившим искренне и верно, более строга к тем, чья жизнь была наполнена одними любовными похождениями»
[826]. Конечно, «одними любовными похождениями» наполнена не жизнь Маргариты, а статейка Ла Ферриера, который жалким образом пустился в сомнительные откровения, за каковые ответствен только сам, и при этом уместил в десяти строках фламандский эпизод и обошел молчанием политические услуги, оказанные королевой Генриху IV и Людовику XIII.
