Однако переиздание двух этих произведений Маргариты не побудило критиков изучать ее как писательницу. Напротив, в последующие (оды наметился характерный для XX в. интерес к сюжетам, касавшимся королевы, но не посвященным ей непосредственно. В 1923 г. аббат Жозеф Коппен написал статью о влиянии Раймунда Сабундского на ее мышление. Действительно, он «опознал» в рассуждении из «Мемуаров», где Маргарита описывает, какое утешение приносит ей чтение «книги о чудесах Природы», дорогую для Раймунда концепцию. На этой основе он воссоздал историю того, как королева открыла для себя эту книгу в переводе Монтеня, а потом сделала заказ этому бордоскому магистрату: ей полюбились идеи каталонца, и она пожелала, чтобы была предпринята защита его философии. Подобная логика представлялась Коппену дополнительным доводом, подтверждающим достоверность традиции, согласно которой Маргарита и была адресатом «Апологии Раймунда Сабундского». Фактически критика больше интересовал писатель, чем писательница, и анализа философских представлений королевы в этой статье нет.
В 1924 и 1925 гг. Симона Ратель опубликовала самое документированное из когда-либо проводившихся исследований о дворе Маргариты в последние десять лет ее жизни. Она бегло упомянула ее возвращение в Париж и поселение на улице Сены, потом, намного обстоятельней, описала ее обстановку, ее эклектические вкусы в сфере наук и развлечений, ее платонизм, ее роль вдохновительницы и меценатки, ее позицию в малербианском споре, так же как занятия ее двора и литературную практику, бывшую там в ходу. Приписывание Маргарите «Плохо обставленного уголка спальни» вызвало у Ратель недоумение — этот небольшой текст слишком не вяжется с платонизмом, доминирующим во всем творчестве королевы; она предложила другого автора — Шуанена, злонамеренного секретаря, изгнанного из замка Карла.
Однако эти бесспорные тонкость и прозорливость ограничились литературным и социологическим анализом последней среды, в которой жила Маргарита, и исследовательнице не удалось сформулировать столь же проницательное суждение о королеве в целом. Конечно, она отметила, что «в интересах многих лиц было [ее] оклеветать» и что «клевета столь часто доводилась до абсурда, что надо с осторожностью принимать на веру даже правдоподобные утверждения». Но она приняла за чистую монету некоторые из самых безосновательных нападок историков, которые ей предшествовали, да еще и добавила своих. Она, например, уверяла, что королева «до крайности заслуживала своего прозвища "толстая Марго" — притом что никто и никогда не называл так Маргариту. Она также назвала ее «запоздалой поклонницей платонизма» — следуя в этом выводам Гюстава Лансона, сделанным в его «Истории французской литературы», — как будто это течение было не более чем модой. В заключение она упрекнула свою героиню, что та не обладала «чувством смешного, которое, может быть, помогло бы ей избежать многих ошибок»
[850].
Этот недостаток строгости побудил автора в последней главе исследования, озаглавленной «Настоящее лицо королевы Марго», вернуться к традиционному образу женщины, якобы представлявшей собой «постоянное противоречие». Так сформулировав загадку, Ратель предложила решение в духе натуралистических теорий, унаследованных от XIX в.: «Возможно, разгадкой служит ее происхождение от Валуа и Медичи», слияние в ее жилах «крови двух родов». Наконец, может быть, сознавая, что зашла в тупик, она предложила сменить угол зрения, показав ход собственных мыслей: «Однако есть кое-что поинтереснее, чем "излишества" королевы Маргариты, — это роль, которую она смогла сыграть в свое время, не только политическая, в исполнении которой она выказала столько мудрости и верности, но также литературная и социальная»
[851]. Эта неспособность принципиально поставить под сомнение легенду, отказ выйти за пределы частного исследования, несомненно, отражают трудности Симоны Ратель, пытавшейся найти себе место в среде, в то время исключительно мужской, и, конечно, обладавшей «чувством смешного». Даже если чуткость помогла ей отвергнуть нелепости, когда-то высказанные ее коллегами, она сама поставила пределы собственной смелости, в основном поддержав господствующие взгляды и подчеркнуто отмежевавшись от персонажа, псе еще слишком символического, по общему мнению.
Диссертация, которую Жак Лаво посвятил Филиппу Депорту и опубликовал в 1936 г., тоже освещает место Маргариты в литературной жизни своего времени, но в 1572–1578 гг. Анализируя «возрождение петраркизма и влияние женщин около 1570 г.»
[852], он на четырех десятках страниц описал «зеленый салон» маршальши де Рец, приведя многочисленные выдержки из ее «Альбома» и впервые показав, какую роль играла королева в те годы активного стихотворчества.
Исторические исследования по 1930 г.
Тот же период принес и исторические исследования о королеве, но они, за одним исключением, откровенно менее серьезны, чем литературные. Не то чтобы исследователи хуже работали над историей, чем над литературой, просто из сферы исследований, к которой принадлежала Маргарита (жизнь высшей знати, которую изучал весь Старый порядок, и потом весь девятнадцатый век), серьезные историки постепенно уходили. Кстати, недостаточная точность высказываний о ней начала распространяться на все сферы, о чем свидетельствуют три грубых ошибки, содержащиеся в нескольких строках статьи в «Большом Ларуссе» за 1923 г.: «Фаворитами королевы Марго, как называл ее Карл IX, по очереди были Ле Га, Ла Моль, Бюсси д'Амбуаз, виконт де Тюренн; […] она оставила интересные мемуары, опубликованные в 1658 г.».
В 1924 и 1925 гг. в Форе в региональном журнале были опубликованы две статьи, очень показательные для этой тенденции. В «Воспоминании о королеве Марго в Оверни» Шарль Андриё запросто упоминал, не задаваясь вопросом о дате их появления, легенды, которые еще ходили о королеве в этой местности: якобы она съела ребенка, а потом отдала земли, чтобы добиться прощения. Автор советует не слишком доверять «Сатирическому разводу», но вдохновляется им, — не прочитав внимательно, — чтобы привести энный список ее любовников, который раз от разу делался все более фантастическим: «После Канийака […] ее любовниками были Шанваллон, Дюра, Сен-Венсан, Помини»
[853]. Статью, посвященную Помини, певцу Маргариты в Юссоне, написал и Жорж Поль. Развивая знакомую тему, он утверждал, «что три ее брата непочтительно называли [ее] "толстой Марго"» — видно, что новости распространялись быстро, пусть даже теряли по пути прописные буквы. Как и Андриё он брал серьезную информацию у Сен-Понси, но топил ее в неточностях. Вторая часть статьи посвящена именно певцу — его происхождению, его биографии, его карьерному росту и судьбе его семьи. Упоминая о его браке, устроенном Маргаритой по обычаям той эпохи (которых автор явно не знал), он комментирует: «Пусть, кто может, объяснит»
[854].
